Земля надежды - Филиппа Грегори

Оба они замолчали. Джон пытался представить себе всю меру огромности этого путешествия через море, которое смогло высосать отвагу из человека, готового сражаться.

— Они привезли тебя в Англию?

— Сначала на Ямайку, но капитан повез меня дальше, в Англию. Он хотел раба. Потом проиграл меня в карты лондонскому купцу. А тот продал меня господину Хоберту, который хотел взять с собой в Виргинию лошадь, чтобы пахать поля, но ему рассказали, что лошадь нельзя везти на корабле, а эту работу может делать и человек. Так что теперь я — пахотная лошадь.

— Он ведь не обращается с тобой дурно, — сказал Джон.

Франсис покачал головой.

— Для лошади я устроился совсем неплохо, — сказал он со спокойной иронией. — Живу в доме, ем то же, что и они. И у меня есть собственный участок земли.

— Ты будешь выращивать еду для себя?

— Собственную еду и собственный табак. И торговать я буду сам, а когда я заработаю пятнадцать шиллингов, господин Хоберт согласился продать мне мою свободу. Тогда я буду его слуга по договору, а не раб. А когда я заработаю достаточно, чтобы содержать себя, я куплю еще земли и тогда стану плантатором, не хуже, чем вы.

— Ты получишь свободу?

— Господин Хоберт обещал мне, судья засвидетельствовал его обещание, а другие черные рассказывали, что так бывает. В стране такой большой, как эта, хозяин должен договариваться со своими рабами, как долго они будут работать на него. Слишком легко здесь убежать от него к другому хозяину, который предложит лучшие условия. Всегда найдутся другие плантаторы, которые дадут работу, всегда можно найти еще земли, чтобы работать на себя.

— А ты не хочешь вернуться в Африку?

Выражение глубокой боли быстро пробежало по черному лицу и исчезло.

— Я вынужден верить, что буду жить здесь до самой смерти, — сказал он. — Когда говорят о рае и том, что после смерти попадают на небо, я думаю, что попаду именно в Африку. Но не думаю, что снова увижу родину при жизни.

— У тебя там осталась семья?

— Жена, ребенок, мать и два маленьких брата.

Джон помолчал, оценивая огромность такой потери.

— Ты должен нас ненавидеть, — сказал он. — Всех нас, белых, за то, что увезли тебя.

Франсис посмотрел прямо ему в лицо.

— Я не ненавижу вас, — сказал он. — У меня нет времени для ненависти.

Он помолчал.

— Но я не понимаю, как вы можете молиться своему Богу и надеяться, что он вас слышит.

Джон отвернулся.

— А, об этом я могу тебе рассказать, — горько сказал он. — У нас, у англичан, есть один хитрый маленький трюк. Мы начинаем с того, что предполагаем, что все в мире принадлежит нам. Все, что было когда-либо, все, что будет.

Он подумал об элегантном допущении короля, что мир был создан для его удовольствия, что все произведения искусства должны принадлежать ему почти по праву.

— В нашей собственной стране все, кто недостаточно красив, у кого нет власти, — это мелюзга, они вообще не заслуживают никакого внимания. Когда мы путешествуем через моря, мы встречаем много мужчин и женщин, непохожих на нас, и поэтому мы думаем, что они даже еще незначительнее. Когда мы встречаем людей, чей язык не понимаем, мы решаем, что они не умеют разговаривать. Когда их дома не похожи на наши дома, мы говорим, что они не умеют строить. Когда их музыка отличается от нашей или они танцуют не так, как мы, мы говорим, что они только и могут, что выть как собаки, что они животные, что они хуже, чем животные, потому что еще меньше полезны для нас.

— Поэтому Бертрам Хоберт использует меня как пахотную лошадь?

— А я приехал сюда и долго хорохорился, считая, что имею право приехать в эту страну, и что земля здесь пустая, и что я могу взять любой участок, и что у женщины просто нет лучшего будущего, чем любить меня, — горько сказал Джон. — И вот я бросил землю, которая уже принадлежала мне, и женщину, с которой был связан обязательствами. Потому что я англичанин. Потому что весь мир создан для моего удобства.

Дверь растворилась, и вошла Сара Хоберт в сапогах, заляпанных грязью.

— Сними мне сапоги, — отрывисто скомандовала она. — Я пришла приготовить обед.

Франсис встал на колени у ее ног. Джон отступил в самый темный угол комнаты. Оставшись в носках, Сара прошла в комнату и сбросила накидку, растянув ее на крючках, чтобы просушить.

— Снова дождь, — сказала она. — Когда уже он перестанет?

Она поставила горшок на край очага и быстро помешала в нем. На обед снова кукурузная каша. Франсис взял четыре миски, расставил их на грубой столешнице, уложенной на деревянные козлы, придвинул два стула и две колоды, служившие креслами. В комнату вошел Бертрам с кувшином свежей воды из реки и с трудом стащил свои сапоги.

Все склонили головы, пока Бертрам произнес молитву, благословляющую их трапезу. Все молча принялись за еду. Джон украдкой смотрел на Бертрама и его жену, пока они ели свою баланду.

Эта земля изменила их обоих. В Англии Сара была уважаемой богобоязненной женой мелкого фермера. Эта земля ожесточила ее. Ее лицо стало страдальческим и решительным. С Хоберта тоже сошел жирок. В Англии он был круглолицым и краснощеким, здесь он уже смотрел в глаза смерти и ужасу. Его лицо было изборождено линиями подозрительности и ненависти. Это был страна, в которой мог выжить только человек необычайной отваги и упорства. Добиться процветания было труднее, да и времени на это требовалось больше.

Закончив есть, Сара склонила голову и встала из-за стола. На отдых не было ни минуты. Никогда не оставалось ни минуты, чтобы отдохнуть.

— Вы готовы работать? — спросила она Джона.

Он ощущал, как письмо похрустывает у него в кармане.

— Готов, — ответил он.

Кукурузная каша тяжелым комом лежала у него в желудке, и хотя Джон понимал, что дело было в залежалой кукурузной муке и затхлой воде, боль, глубокая боль в центре его тела была не от несварения, а от чувства вины. Прежде всего он не должен был уезжать из Англии. Он не должен был искать любви другой женщины и любить ее. Он должен был остаться с женщиной, которую выбрал для него отец и которая вместе с ним растила его детей. Он убежал от своей жизни, как школьник, прогуливающий уроки и играющий в бродяжку. И теперь он понял, что у человека не может быть двух жизней. Он должен выбрать. Грубый саркастический совет Аттона был правильным — если две нити тянут человека в разные стороны, он должен обрезать одну из них.

Сара кивнула ему и вышла из дома, за ней последовали ее муж и Франсис. Тяжело опираясь на лопату, которую держала в одной руке, она направилась в дальний конец поля. Бертрам нес кирку для особо упрямых корней. Франсис, держась позади них обоих, толкал тяжелую деревянную тачку, груженную драгоценным, колышущимся грузом маленьких ростков табака.