Блог-Note. Спонтанные записи в отсутствие голых женщин - Абросимов

Блог-Note

Спонтанные записи в отсутствие голых женщин

Абросимов

© Абросимов, 2016

© Мария Бангерт, дизайн обложки, 2016

© Дина "Абросимова" Мазитова, фотографии, 2016

© Вадим Мисюк, иллюстрации, 2016

ISBN 978-5-4483-5460-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Раздел I:

«на правах интима»

Фразу «пельмени без водки едят только свиньи» я почерпнул давно. И с тех пор пользуюсь ею как обухом. Особенно, в разговорах с рафинированной, но безвольной, испытывающей большие проблемы с алкоголем (т.е. непьющей) интеллигенцией. Всегда успешно. А тут неожиданно, перечитывая Горчева, узнал, что, оказывается, пельмени не ЕДЯТ ПОД водку. Пельмени водкой ЗАПИВАЮТ!

Таким образом. Сегодня. Впервые в жизни. Эксперимент.

Родные и близкие, приятели и знакомые, друзья и недруги, коллеги и случайные попутчики, учителя и… ученицы! Да-да. Все разноускоренно вымечены за пределы круга. В эпицентре я один. Только я и водка.

Мы с водкой ужинаем.

Впрочем, тут ещё, извольте: дворная собака Рада. Она ведь – не только гироскоп, предсказывающий наступление бури, но и существо, всячески чувствительное к любым явлениям паранормальности в окружающей среде.

Нет… не то…

Можно, я заново начну?

Итак.

Пить водку в одиночестве, когда рядом есть иные человеки, творцу категорически противопоказано. Другое дело, если рядом нет вообще никого. В такой ситуации можно вдруг громко рассмеяться, неожиданно вынести приговор, пуститься в оголтелую присядку или просто многократно, на все возможные лады, с чекистским прищуром повторять: «А я ведь зна-ал…».

Совсем другая ситуация, ежели вокруг да около спят взрослые со детями, а вам остался банальный приём пищи, напоминающий тризну с выключенным изображением и звуком.

Так ведь русские, как повелось, не сдаются!

Короче, ровным образом ничто не предвещало. Просто я вспомнил ключевую сцену из фильмы «Свой среди чужих». Когда белый выкрест, ротмистр Лемке пытается на свой лад образумить красного комиссара Шилова. А промеж них болтался саквояжик. А в нём – 600 тысяч золотом!

И Лемке надрывается:

– Да я из-за него сто раз под пули ходил! Я его во сне видел! Понял?! Это зо-ло-та-а!! Панимаишь?!!

Я именно так и произнёс. Только, приличествуя случаю, бесшумно. Подключив лишь мимику и жестикуляцию.

Дворная собака подошла ближе и воззрилась.

– Вот же!! Мммм…

Забыв, что рука пробита пулей, Лемке сделал взмах, скорчился от боли и повторил движение, но теперь уж другой рукой.

– Вот же! Граница!! Прошу тебя… у-хо-ди! Не будь же ты кретином! Это… (он постучал по саквояжу с золотом) это! Нужно! Только!.. Одному… Понимаешь ты?! Не всем! Только… одному!..

Он задохнулся, не в силах продолжать.

Сотрудник чрезвычайки Шилов внимал безмолвно. Грязная щетина на его лице хранила всю усталость мироздания. Козырёк фуражки с красной звездой прикрывал глаза.

Где-то тоненько завыла собака…

– Господи! – возовопил Лемке от отчаяния. – Господи, ну почему ж ты помогаешь этому кретину, а не мне?!..

И он звучно хлопнул безвольной рукой себя по лбу.

Неожиданно раздался второй хлопок. Я очевидным образом его расслышал.

В абсолютном изумлении собака Рада гвазднулась корпусом об дверь, ведущую наружу – прочь от спектакля, который её разум не мог постичь.

– Радуница! – опомнился я и тут же принялся утешать. – Ты чего? Это ж фильм! Под настроение пришлось. Ну? Всё нормально. Всё хорошо. Правда!..

Я говорил честно. Говорил как есть. Но я не был встроен в объективную систему реальности сейчас. Между мной и остальным миром явственно обозначился зазор.

Животное молчало. Потом низко опустило голову и, кажется, начало плакать.

Дьявол иногда отвечает. На сей раз он писал чёрным фломастером с изнанки зеркала. Достаточно было сморгнуть или на секунду опустить глаза, как появлялся размашистый автограф. Содержание надписей не застряли в памяти, настолько ошеломлял сам факт их появления. Не все буквы проявлялись, словно бы фломастер заканчивался. Но я понял, что это – от скорости письма. Оппонент был разгневан, чем интриговал отдельно. В какой-то момент я даже переборщил и высказал нечто особо едкое, почти уткнувшись носом в собственное отражение. За что оказался немедленно наказан, провалился лицом по ту сторону.

О, нет…

Та картина до сих пор стоит перед глазами. Но её бесполезно описывать. (Неужели же остались ещё люди, которые находят смысл в ограничении мира его видимой частью?!).

Помните «Волшебную гору»? Молодой человек по имени Ганс Касторп, имеющем несколько балаганное для русского уха звучание, приезжает в расположенный неподалёку от Давоса высокогорный санаторий для больных туберкулёзом, чтобы навестить своего двоюродного брата. Воссоединившись, они предпринимают прогулку по окрестностям, где неожиданно сталкиваются с неким господином Сеттембрини, итальянцем и литератором в третьем поколении. Возраст незнакомца было трудно определить, замечает автор, но впечатление он производил человека ещё молодого, хоть и с посеребрёнными сединой висками. Одежда его видом своим как бы проваливалась между известными канонами моды, а кое-где имела вид откровенно неопрятный. Смесь потёртости и изящества, вкупе с интеллигентным лицом, явно намекали на иностранное происхождение господина. Он пространно заговорил с братьями, сидевшими на лавочке, однако ж сам на протяжении всего разговора продолжал стоять в грациозной позе. Было нечто своеобразное в его облике и поведении, словно бы призывающее сохранять бдительность и ясность духа. Немецкая речь его была лишена всякого акцента; вместе с тем, говорил он очень тщательно, с явным удовольствием произнося слова, – и очень обрадовался, когда собеседники обратили на это внимание, дважды обозначив свой выговор как «пластичный». Иногда он шутливо кланялся, в другой раз упомянул каких-то Миноса и Радаманта, счёл высокогорье бездной, а больницу царством теней. Назвал злость самым блестящим оружием разума против сил мрака и безобразия. «Мы все ведь – низко павшие создания», – подчеркнул, не удержавшись.

Чем дальше, тем больше я чувствовал, что он кого-то мне напоминает. Но кого, определить не мог. По смутному наитию, я отлистал несколько страниц назад, чтобы посмотреть название главы. И с удовлетворением прочитал: «Сатана».

Заклинаю вас: будете общаться – избегайте дразнить, не ставьте никаких условий. Ощущение зависимости он ненавидит даже больше, чем род человеческий.

Для профилактики же аппарата мистической интуиции любому культурному человеку я бы рекомендовал к перечитыванию разговор с сатаной Леверкюна. Тот, в котором композитор демонстрирует завидное познание мифологии ада. В частности, называет «эффектами» именно ту атрибутику преисподней, которая эмоционально дисциплинирует верующего, бегущего сути, но падкого на внешнюю сторону дела. Подобные разночтения смысла удаётся наблюдать почти во всех наиважнейших сферах человеческого бытия. Например, я не люблю ходить в церковь по той же причине, по которой мне претит театр. И там, и там «главные действующие лица» выдают себя не за тех, кем являются.

Тут поинтересовались:

«Что хорошего сделала церковь в нашей стране? Наша дорогая официальная православная церковь, имеется в виду. Каких детей вылечила? Какую гуманитарную идею пропагандировала? Начала ли собирать носибельные вещи в специальных контейнерах в людных местах? Помогла ли сиротам? Хоть одно доброе дело, кроме крещения и отпевания за деньги, сделала церковь? Какое?».

Люди воцерковлённые, конечно же, воспрянут. Им главное – успеть сказать «да».

Но вот смотрите.

Я ощутимо среднего возраста. Коренной москвич. Работаю информационным журналистом в нескольких совершенно разных по формату СМИ. Безвылазно сижу в блогах. Езжу в машине и на метро. Пешком хожу всюду. Только – не в церковь. И я про церковь «нашу дорогую» ничего не знаю. Ни на каком уровне. Мне что она, нынешняя, что какая-нибудь катакомбно-старообрядческая – всё одно.

Это нормально? Может, у них такой стиль воздухновенный?

Допустим.

Но нам-то здесь, за оградой, что тогда делать? И как вообще относиться?

«Затащить в церковь и привести к Богу – не только разные, но и прямо противоположные вещи». Очень практично для ума сформулировано.

Пока один пастырь буквально ужинает бомжей и на свой день рождения отправляется в ночь помогать нищете материально, другой прилетает на открытие коррупционно созданного храма на голубом вертолёте (я не шучу), а двести человек, готовящих ему трапезу, не могут даже подступиться к владыке. Один обращает в веру своим собственным бытованием, а другой аналогичным образом побуждает взять автомат и обратить его против себя самого.