Блог-Note. Спонтанные записи в отсутствие голых женщин - Абросимов

– И даже не стой со мной рядом, курва, я тебе сказала, блядь, играй в другом месте, стерва такая…

Секунд через пять звучал ответ:

– Ты мне, пизда, мозги не еби. Играешь себе и играй, пока, нахуй, жива ещё. Вот я кончу сейчас и тебя, суку, выебу, пидорку ебаную, за язык твой вонючий. Пизда косая. Хуй ты выиграешь у меня…

Первая игрунья вздрагивала:

– А ты хуями меня не тычь, пизда-блядь. Я хуи твои на своём хую вертела, пиздарванка.

Та от неожиданности роняла жетон.

– Во! Во! – механически радовалась первая. – И руки под хуй заточены. Не можешь нихуя.

Тут у обеих разом закончились жетоны. Игруньи моментально договорились между собой о продолжении, наменяли у продавщицы магазина новых медяков, и прерванный процесс возобновился, как ни в чём не бывало».

Мда…

В квази-документальном повествовании пытаться переделать сцену, основанную на реальности, полностью отменив живую речь – тот приём, на котором тут, собственно, всё и строится – практически безнадёжное дело. Но потом я подумал: а как бы на моём месте поступил, допустим, Тарковский? Или, ещё лучше – Довлатов? И другие мастера, которых цензура не просто пинала, а буквально-таки, со всей дури праведного смысла и нравственного указания, мочила?

Я воспринял происходящее не как удар судьбы, но как вызов на поединок. Инициирование проверки языка, его возможностей – крепости, гибкости и силы.

В конечном итоге, роман был выпущен, мой редактор, по версии одного из профильных сообществ, стал «Редактором года», а указанный эпизод вышел из печати таким:

«Вид игруньи имели страшный, наркотически обусловленный. Особенно когда какая-нибудь, приостановив вращение выпученных глаз, в перерыве между закидыванием монеток тихим голосом процеживала фразу, двухэтажно обустроенную, тщательно выверенную, с бортиком окрест флигеля. Секунд через пять звучал ответ – трёхэтажный уже, ответственно-монолитный, в сиянии побелки и лепнины, с вензелями. Первая игрунья, вздрогнув, шустро сооружала вконец монументальное здание фразеологии, со скоростным лифтом и подполом, с намёком на бассейн и вертолётную площадку. Оппонентка от неожиданности роняла жетон. И получала повтор, набранный жирно, курсивом и вразбивку. С подчёркиванием. В лучах прожекторов. Осенённый пламенным салютом. Сопровождаемый аплодисментами спешно доставленных кариатид. Фонтан выигрышных лотерейных билетов расстреливал небо…».

Самое ужасное – что меня устраивали оба варианта. Но какой из них лучше, не могу понять до сих пор.

Конечно, хорошо иметь право выражаться.

Свой кандидатский минимум ваш покорный слуга выдержал ровно десять лет назад, когда готовил рассказ для «Огонька». Журнала, имевшего о ту пору ярко выраженный право-либеральный уклон. Без особой надежды на успех, я допустил у одного из героев фразу «йоп твою мать». И фраза прошла! Сами понимаете: сделать в слове из двух букв три ошибки – ну какой редактор устоит!

Всю жизнь удивлялся тому, как из произведений изымают громадные куски – цельные, колоритные, жизнетворные. А ведь и сам грешен! В роман мой не вошёл довольно солидный фрагмент о путешествии с однополым другом в Прагу.

Автоcrash с цыганами, комар-птеродактиль, плантация виниловых хуёв – много чего было. Но тут вспомнилось, как вечером первого дня мы получали от принимающей стороны инструкции по выживанию.

Оказалось, что на диком еврозападе не принято, или лучше сказать – категорически нельзя, проявлять какую-либо жизнедеятельность после девяти часов вечера.

– Будете готовить, – сказал нам хозяин квартиры, в которой мы остановились, – соседи учуют запах, вызовут полицию.

Мы сели на жопы.

– Как?!?

– Беспокоит. Запах если, шум, просто им что-то не то покажется, сразу начинают звонить. Власти за стукачество награду дают, разрешают месяц-два коммунальные услуги не оплачивать. Так что увидите: в окне кто-нибудь стоит – всё нормально, человек при деле.

У них там, оказывается, даже собачек держат, в основном, маленьких и плюгавеньких. Налог меньше. Собачки уступают размером говну, которое высирают. Приличная цивилизация! Ещё бы подобрать к ней слова…

Не к месту вспомнилась одна «полиграфическая» история.

Примерно, через 3330 дней после того, как был написан первый текст великой эпопеи о городе Пиздецке («Горизонтальное положение Тургаюкова»), текст другой эпопеи («Три песни о Савве») обрёл книжно-форматный статус за личный счёт автора. По этому поводу произошёл сход на уровне достаточно великом, чтобы расставание ознаменовалось репликой: «Руки жать не будем. Организм ослаблен…». Но такие случаи, стоит отметить, фиксировались и ранее.

В этот раз соображали классически, на троих. Начинали со Святославом, у того дома, но попутно выписали ещё Дмитрия, которому пришлось разрываться между компанией и беременной женой. Излишне уточнять, в каком направлении произошёл окончательный разрыв.

Пока Дмитрий воссоединялся с друзьями, отважно «уговорили» литр.

Книга была торжественно вручена. Абросимову, с учётом его стеклянного состояния и тяги к родным пенатам, поймали машину. После того, как автор уехал, началось самое интересное.

Купили ещё водки – что само по себе ничего, кроме уважения, внушать не может. Однако Святослава на волне невиданного энтузиазма крепко «штормило». В итоге его уложили, а на кухне остался Дмитрий и жена пригласившей стороны. Посреди ночи гость отправился на лестницу курить, где встретил Человека В Трусах.

– Дык ты от Славки, что ль?! – возовопил Человек, разогнав дым сигареты и тоску одиночества.

– М… – утвердительно кивнул Дмитрий.

– Который из «Газпрома», что ль?! – возовопил Человек.

– М… – кивнул Дмитрий.

– Дык!! – возрадовался В Трусах.

Суть его предложения к Дмитрию заключалась в том, что надо немедленно поднять Святослава. И продолжить.

На препирательства ушло, примерно, полчаса. Никого поднимать не стали. Просто выволокли стол прямо на лестничную площадку и продолжили. Декалитраж и смысл происходящего далее утерян…

Ранним утром Дмитрий вышел в чёрную морозную мглу. Он находился в Братеево – по одну сторону Москва-реки. Его дом с беременной женой и сыном возвышался в Марьино, в пределах прямой видимости – по другую сторону. Согласно расчётам Дмитрия, дойти домой он должен был быстрее, чем замёрзнуть. Но прямо на середине моста бедолага упал, расчёты спутались.

«Я сломал ногу…» – подумал Дмитрий на манер мультипликационной классики («я ёжик… я упал в реку»), но река была далеко внизу и, примерно, на таком же расстоянии находилось родное жилище, которое он видел сейчас в непривычном ракурсе. Дом рос из земли куда-то вбок. Но внутри него по-прежнему спала жена, ребёнок спал. Они ничего ещё не знали…

Внезапный прилив сентиментальности омыл разум поверженного, и Дмитрий стал мыслить более конструктивно.

«А ведь я, наверно, не сломал ногу, – подумалось ему, – я, наверно, её только вывихнул…».

Он стал бороться за жизнь. Жизнь над ним издевалась. В летнюю пору можно было бы закусывать зубами стебли травы и подтягивать землю к себе. Но, повторяем, стояла страшная русская зима, и несчастный лишь безуспешно елозил, практически на одном месте.

Спустя некоторое время, его подобрал сердобольный шофёр. Новоявленный седок говорил буквами. Причём, далеко не всеми. Хорошо хоть шофёр попался сметливый, повёз его через реку. Когда оказались между домов, спросил:

– Так тебе, парень, куда здесь, в Братеево?

– Вб… В Б… ратеево?! – изумился Дмитрий. – Я жживу… в М… арьино… наз… Заречной у-ли… це…

Машина резко затормозила.

Слова шофёра впечатались как гвозди в пенопласт.

– Парень! Так я тебя и подобрал в Марьино! На Заречной улице!!

«А главное, – рассказывал Дмитрий, спустя несколько дней, – я ведь потом выяснил, что пока полз, потерял ключи от машины, ключи от квартиры, бумажник со всеми деньгами. В общем, всё, всё потерял».

Когда утром его, наконец, доставили по месту назначения, жена смогла только руками развести. Заклеймила его «Маресьевым» и отправила спать.

Поутру, очнувшись, Дмитрий вышел на воздух, прогуляться в ближайшем парке. Он шёл мерно и спокойно, без средств и документов, тяжело вспоминая прошлое, навстречу таинственному будущему. С чистым сердцем шёл. С ранетой душою. И пока шёл, нашёл сначала ключи от машины. Потом ключи от квартиры. Бумажник со всеми деньгами. В общем, всё – всё нашёл!

На следующий после литературной попойки день Абросимов позвонил Святославу, свериться о самочувствии.

– Вкус, – пожаловался Святослав, – вкус такой во рту, будто глоток влил, а проглотить не могу.

– Так это ладно, – отреагировал писатель. – У меня-то знаешь, что ночью было?

Ночью, по привычке, жена Абросимова уткнулась ему носом в спину и в ужасе отпрянула. Муж её водкой… потел!!