Невольница. Книга вторая - Сергей Е. ДИНОВ

Жуткий девичий вопль вызвал из забытия корнета. Юноша приподнялся на локте, сдавил под подушкой рукоять заряженного пистолета, что приготовил для себя, на тот момент, когда сочтет, что утрачена последняя надежда на выздоровление. В желтом тумане угасающего сознания корнет различил черную смерть, уносящую белый кокон очередной жертвы. Юноша свалился ничком с кровати, шатаясь от слабости, на четвереньках добрался до коридора, за тем вдоль стен, опираясь и проскальзывая руками, последовал за возлюбленной.

Черные плащи уносили на плечах безвольные тела медсестер, и могло показаться, что где-то срочно понадобилась помощь, и таким варварским образом решено было доставить сестричек к месту очередной трагедии, если бы не вопли, стоны и слезы похищаемых девушек.

Корнет брел следом, опираясь руками о влажные стены коридора, хрипел от бессилия. Когда толстяк в пенсне, дежурный врач госпиталя встал на пути похитителей, в его белоснежный халат вдруг с чудовищной силой ударился багровый бутон, разверз грудь кровавым месивом, и отбросил врача спиной на стену. Под сводами коридора с оглушительным треском раскатился звук выстрела. На этот выстрел и ответил выстрелом из своего пистолета корнет. По жуткой несправедливости свинец попал в невинную жертву, прикрывающую спину похитителя, уходящего последним. Одна из медсестер вскрикнула, обмякла, и ее, мертвую, сбросили с плеча на пол за ненадобностью.

Словно жуткий предсмертный сон в кроваво-огненных сполохах воспринимал происходящее корнет. Сил у юноши хватило, чтобы выбраться во двор, когда отъезжали подводы, загруженные мешками. На двух оставшихся подводах черные возницы запихивали в мешки стенающих медсестер. Корнет судорожно щелкал и щелкал спусковым крючком своего разряженного оружия, затем из последних сил размахнулся и швырнул пистолет во след телеге, отъезжающей от крыльца. На удачу, попал тяжелой рукоятью в лицо возницы, обернувшегося на его дикий вопль отчаянья.

Тряпичным манекеном с выдернутой проволочной арматурой юноша повалился со ступеней. Земля, устланная прогорклой, черной пылью, накренилась и бросилась навстречу корнету, ударила в лицо и забила его глазницы. Это были последние моменты короткой жизни юноши. В жарком бреду, грязного, пыльного, его перенесли обратно в палату, положили на желтые простыни и оставили на его груди белоснежным комочком – платочек, выпавший из рук его похищенной возлюбленной. На перепачканной суконной больничной пижаме, на груди корнета ослепительным венчиком цветка высветилась белизна батиста и заискрилась золотистая вышивка в виде солнышка и вензеля с буквами «Р» и переплетенными «АА».

– Боже мой!.. Бог солнца!.. – прошептал невольную ересь умирающий христианин и романтик корнет, – сохрани жизнь невинной девице Агнии Рудерской ради всего святого…

– Глава Первая. «БАРЫШНЯ», – после долгой трагической паузы продолжил было чтение старик. Но послышался тягучий скрип тяжелой двери, отчего Веденяпина передернуло холодной судорогой по вспотевшей спине. В комнату проскользнула девочка-уродец с розовым, распущенным бантом, громко протопала сандалетами по хрустящему паркету, забралась на один из стульев перед столом. Ребенок никому не улыбнулся, не кивнул, не произнес ни звука. С бесстрастным взглядом, уперев подбородок о край стола, маленький уродец уставился водянистыми глазами на хрустальную сахарницу.

Старик прервал чтение, бережно отложил лист рукописи в стопку прочитанного, тяжко поднялся, вынул из серванта чашку с блюдцем, вернулся к столу, налил для правнучки остывший чай. За это время девочка ни разу не отвлеклась от созерцания сахарницы, не скосила взгляд в сторону гостя, что терпеливо ожидал продолжения сего занимательного спектакля с художественным чтением.

Девочка-уродец сунула грязный пальчик в рот, послюнила, затем ткнула им в сахарницу, засунула за щеку, замерла и потеплела во взгляде от сладкого. Старик взглянул на гостя, с благодарностью заметил, что тот, никоим образом, не выдал своего удивления, возмущения или раздражения, присел на стул и продолжил чтение приятным старческим баритоном:

– После скончания каждой из трех чумных эпидемий, Одесса трижды неизменно оправлялась от черного сна. Оживлялись нарядными экипажами улицы, вновь копошились людскими муравейниками рынки, барахолки, мастерские, магазины и склады. Акватория Практической и Карантинных гаваней красочно ощетинилась мачтами иноземных торговых судов, вновь прибывших со всего света. Жизнь каждый раз начиналась заново.

В этот рай свободной торговли однажды под вечер в скромном дорожном экипаже прибыла инкогнито грациозная графиня в траурных одеждах, – вдова известного петербургского промышленника. Она остановилась в отеле «Рено» близ знаменитого одесского театра, построенного по проекту архитектора Тома де Томона, обращенного к морю своим королевским фасадом с классическим портиком и фронтоном.

Театральная площадь являла собой крохотный римский форум: окаймляли ее свободное пространство роскошный дом Ришелье, дом градоначальника, театр, здание думы и открытая колоннада.

Заезжими домами для почтенной публики служили два достойных подворья: «Сикарда» на Садовой улице и «Рено» на углу Ланжероновской и Ришельевской. «Рено» из заезжего дома вскоре стало приличной гостиницей и называлось на французский манер «Hotel Renaud».

Особенностью Одессы была жуткая пыль. От огромного чумацкого шляха новороссийских степей, с солончаковых песков Пересыпи вихрями проносилась мгла вдоль улиц и площадей. Пылевая завеса в городе порой стояла такая плотная, что невозможно было отличить лиц горожан. Дамские кринолины раздувались порывами ветра на Соборной площади, словно тканевые колокола. Дежурный солдат на гауптвахте на углу Преображенской улицы мог перепутать в вихревой мгле карету генерала с экипажем богатого купца и ударить в тревожный колокол. Довершали городскую идиллию в такие ненастные дни водосточные канавы, вырытые по обе стороны улиц, кои несли к морю бурные потоки грязных, дождевых вод и пестрые зловонные помои…

Сюр-реализм

Увлекательное чтение старика вновь прервала несносная карлица. Девочка-уродец скользнула на пол, с грохотом опрокинула стул и скрылась под столом. Из-за краев тяжелой, вытертой, парчовой скатерти, что свешивались до пола, не было видно, чем мог заниматься в своем убежище странный ребенок. Старик извинительно взглянул на гостя. Столичный актер вполне пристойно и спокойно воспринял и необычную ситуацию, и возникшую томительную паузу.

Кисея занавеса перед окном порозовела в отсвете закатного неба. Веденяпин неохотно поднялся, с благодарностью откланялся. Старик сложил листы рукописи, вложил пачку в мятую картонную папку с тесемками – завязками, протянул дрожащей рукой гостю.

– Простите, из опасения лишиться, могу доверить семейную реликвию дня на два, не более. Если, конечно, вас заинтересовала сия история.

Веденяпин с почтительным поклоном принял рукопись и ответил негромко:

– Весьма заинтересовала. Через два дня верну пренепременно. В целости и сохранности. Будьте покойны.

Старик так же почтительно склонил голову, хотя при слове «покойны» невольно дернул дряблой щекой в кривой усмешке. Девочка под столом не издавала ни звука. Но вдруг заворошился, приподнялся край скатерти. Над столешницей показалась детская ручонка и вновь исчезла. На краю стола осталась лежать весьма необычная пуговица от военного мундира.

Старик взял пуговицу двумя пальцами, осмотрел, покривил губы в легком изумлении и протянул вещицу гостю.

Пуговица оказалась оловянной, с двуглавым царским орлом.

Разум Веденяпина ото всего нынешнего необыкновения плавал, будто в сиропе, в упоительном тумане спокойствия и равновесия. Все, что ни случилось бы далее, он воспринял бы с удовольствием и благодарностью. Даже девочка-уродец решила, видимо, порадовать нежданного гостя нелепыми поступками, пошуршала под столом пластиковым пакетом, выбралась на коленках из-под скатерти, поднялась с четверенек. На одну из ее сандалет был напялен женский туфель, что Веденяпин подобрал с крыльца дома Маргулиса. Строго погрозив деду пальчиком, девочка проковыляла мимо гостя, этакой хромой старушонкой, волоча на ноге неудобную туфлю для взрослых на высоком каблуке, мимоходом сунула Веденяпину в руку скомканную бумажку. И скрылась за дверью в спальную комнату.

Теплым, благодатным вечером умиротворенный актер медленно брел, прогуливался под каштанами и акациями Пролетарского бульвара, совершенно трезвый, в состоянии замечательного, душевного похмелья, подобного благостному равновесию умеренно выпивающего человека, когда тот смог остановиться вовремя. Когда любая лишняя рюмка могла привести к пьяному загулу или же к потасовке с первым встречным – поперечным, с неприятной физиономией или оскорбительной ухмылкой.