Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
себя как человек либеральный, понимающий нужды простых людей. Потом-ственный дворянин с двойной фамилией – Годунов-Чердынцев, – он построил
новую школу в соседней с усадьбой деревне, вызволил, в своё время, нынешнего
сельского учителя «из мелкой, но прилипчивой политической истории, – угодил
бы в глушь, кабы не его заступничество», – и с тех пор Илья Ильич ходит в бар-ский дом «на цыпочках» и с букетом цветов. По-видимому, не без его же, «барина», помощи (какой – деликатно умалчивается), сын учителя, Иннокентий, «который учился тяжело, с надсадом, с предельной мечтой о тройке, – но, неожиданно
для всех с блеском окончил гимназию, после чего поступил на медицинский факультет», – и тогда «благоговение отца перед Годуновым-Чердынцевым таинственно возросло».
Иннокентию же, ещё в бытность «пылким восьмиклассником», даже ка-риатиды, подпирающие балкон господского особняка в Петербурге, – и те казались «аллегорией порабощённого пролетариата». Поведения отца он стыдился, находя его отмеченным «тайными символами подобострастия», –
«юноша одинокий, впечатлительный, обидчивый, он остро чувствовал социальную сторону вещей» и усматривал в поведении Годунова-Чердынцева не
более, чем лицемерие: «Изволите заигрывать с народом. Да, он чувствовал се-бя суровым плебеем, его душила ненависть (или казалось так)». Сомнение, выраженное в скобках, – а была ли ненависть подлинной, ненадуманной, –
пришло ему в голову только двадцать лет спустя, в эмиграции.
Автор, таким образом, пытается доказать читателю, что нет какого-то, общего для всех, сугубо «классового» восприятия социальной атмосферы дворян-ского усадебного мира, – если даже отец и сын оценивают её по-разному; а что
уж говорить об остальных, среди которых имеются и «жирненький шофёр … и
седой лакей с бакенбардами ... и гувернёр-англичанин ... и бабы-подёнщицы...»,
– что общего, «классового» (подсказывает автор читателю) между ними, столь
разными людьми? Однако для Иннокентия все они – «челядь», само наличие
1 Набоков В. Полн. собр. рассказов. С. 380-389.
243
которой в жизни Годуновых-Чердынцевых кажется ему чем-то «омерзительным», и он повторяет это слово, «сжимая челюсти, со сладостным отвращением».
«В то лето, – продолжает вспоминать Иннокентий, сидя в кафе, будучи
проездом в Париже (оно легко вычисляется – лето 1913 года – по упоминанию в
рассказе «мальчика лет тринадцати» – тогдашнего Фёдора), – он был ещё угрю-мее обычного и с отцом едва говорил». По утрам он уходил в лес, « зажав учебник под мышку (курсив мой – Э.Г.) … предавался мрачному раздумью … всё с
той же книгой под мышкой (курсив мой – Э.Г. ) … сумрачно глядел на то, на сё, на сверкающую крышу белого дома, который ещё не проснулся» (все на них, на
«бар», работают, а они ещё спят!). Уж не с романом ли Чернышевского, имев-шего подзаголовок «Учебник жизни», целыми днями не расставался в то лето
герой рассказа? Уж не оттуда ли он набирался «классовой» ненависти, теперь, двадцать лет спустя, сомневаясь – а была ли она настоящей, а не заёмной,
«книжной»?
И вот (продолжается воспоминание): «Ну-с, пожалуйста: жарким днём в
середине июня…», – автор устраивает своему герою экзамен на проверку его
«классового чувства». Приглашённый, среди прочих многочисленных гостей, на день рождения Тани, дочери Годуновых-Чердынцевых, которой исполня-лось шестнадцать лет, Иннокентий накануне «провёл небольшую репетицию
гражданского презрения». Однако, «в пёстром мареве» предпраздничной суеты, – «а главное, главное», увидев «грозящее роковым обаянием лицо Тани», он тут же оказался в «сильнейшем замешательстве».
Сидя в дальнем конце стола, вместе с людьми «разбора последнего», он
силился не смотреть туда, куда смотрели все, «где был говор и смех … где си-дела знать», принуждая себя говорить с соседом, братом управляющего, человеком тупым и скучным, к тому же заикой, только потому, что «смертельно
боялся молчать» (зато потом избегал его, чтобы не вспоминать позор). Приняв
неожиданное приглашение Тани пойти поиграть в её «барской» компании, он
«внутренне содрогался, сознавая свою измену народу». Однако, «и от новых
знакомых радости было мало … к центру их жизни он всё равно не был допущен … никогда не попадая в самый дом. Это бесило его, он жаждал приглашения только затем, чтобы высокомерно отказаться от него ... и боже мой, как
он их всех ненавидел, – её двоюродных братьев, подруг, весёлых собак».
Совершенно очевидно, к какому выводу подводит автор читателей: «измена
народу» далась герою очень легко, истинным мотивом его отношения к «барам»
была просто личная зависть, одновременно порождающая и ненависть к ним, и
желание быть принятым в их «круг». Сцену свидания с Таней (по её инициативе и
только для того, чтобы сообщить, что её увозят на юг: «…всё кончено, о, как
можно было быть таким непонятливым…») Набоков присовокупил, чтобы не
244
осталось сомнений: зависть и ненависть ослепляют, мешают Иннокентию быть
«понятливым». «Останьтесь, Таня, – взмолился он, но поднялся ветер», – природное явление, которое в произведениях Набокова всегда знак судьбы, рока.
Двадцать лет спустя, случайно встретив в Париже осиротевшее семейство
Годуновых-Чердынцевых, Иннокентий обнаруживает, что несмотря на все потери – мужа и отца, родины, дома, социального статуса и богатства,
