Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ринуться в этот спринтерский забег?
«ПРИГЛАШЕНИЕ НА КАЗНЬ»: SOS РОМАНА В РОМАНЕ
«Биография Чернышевского, – полагает Бойд, – … напомнила ему [Набокову]
об отвратительном фарсе российской карательной системы. Чернышевский
был приговорён к смерти и подвергся гражданской казни … прежде, чем приговор был заменён на сибирскую ссылку… Неудивительно, что Набоков почувствовал в этот момент потребность прервать работу над “Даром” и немедленно перенестись в зеркальный мир “Приглашения на казнь”».1 Те же самые
аргументы находим мы и у Долинина: «Углублённое изучение биографии
Чернышевского дало неожиданный побочный результат… В истории главного
героя романа … явно преломились самые “жалостливые” факты из жизни Чернышевского: бесстыдные измены жены ... арест ... заключение в крепости, где
происходит превращение узника в писателя … публичная казнь на площади (в
случае Чернышевского, правда, только гражданская) … и т.п.».2 «Бойд объясняет, – даёт отсылку Ю. Левинг, – что этот краткий побочный проект был мотивирован изысканиями, связанными с биографией Чернышевского, которые
открыли ему глаза на ужасы российской пенитенциарной системы».3
1 ББ- РГ. С. 474.
2 Набоков В. Строгие суждения. С. 87.
1 ББ-РГ. С. 485.
2 Долинин А. Истинная жизнь… С. 139.
3 Leving Y. Keys to The Gift. P. 4.
249
Это объяснение, однако, страдает явной недоговорённостью, оно недостаточно и не отвечает на главный вопрос: почему писателю вдруг, – и так срочно, так остро понадобился другой герой, а для него – другой жанр, и, главное, –
совершенно другая, антиподная ментальности Чернышевского философия
смысла жизни, – не только для героя , но и для автора оказавшаяся отнюдь не
побочной, а самой что ни на есть фокусной, стержневой, раз и навсегда для
себя выясненной и до конца жизни служившей неизменным, верным ориенти-ром. Чернышевский ему в этом отношении очень помог – от противного: «Всё
пройдёт и забудется, – и опять через двести лет самолюбивый неудачник отведёт душу на мечтающих о довольстве простаках (если только не будет моего
мира, где каждый сам по себе, и нет равенства, и нет властей, – впрочем, если не хотите, не надо. Мне решительно всё равно)»4 (курсив мой – Э.Г.). Это
из пятой главы «Дара», отстоялось – после всего пережитого.
А пережить пришлось – «вдохновенный порыв» дался дорогой ценой.
В который уже раз приходится с благодарностью вспоминать сделанное
некогда, ещё во времена «Морна», открытие Барабтарло: что при всем неизбывном воображении Набокова, он, тем не менее, на удивление «эмпирический» писатель. Соблазняет добавить: на свой лад, в своём роде – даже и «ути-литарный». (Чернышевскому бы впору у него поучиться.) Вот что он пишет
матери в Прагу весной 1935 года (в разгар широковещательной подготовки
«Нюрнбергских законов»), когда она прочла журнальный вариант «Приглашения на казнь» и усмотрела в этом новом романе сына некую символику: «Никакого не следует читать символа или иносказания. Он [роман] строго логичен
и реален; он – самая простая ежедневная действительность (курсив мой –
Э.Г.), никаких особых объяснений не требующая».1 Странная, если не сказать, парадоксальная рекомендация, учитывая откровенно абсурдистскую фантас-магорию жанра романа, за которой современники, в предельном диапазоне –
от Адамовича и до Ходасевича – не увидели главного: совершенно порази-тельного, уникального по ясности, мощи и дальновидности прозрения, о котором и мечтать не мог самый амбициозный футуролог, но которое подсказало
Набокову его абсолютное чутье на то, что он ненавидел больше всего на свете: угрозу тирании, разгадать и обуздать которую люди, по близорукости и мало-душию, как правило, во- время не умеют, – и она вскоре соберёт (и впоследствии, в разных частях мира, в том числе и в России, периодически продолжит
собирать) свой урожай – кровью и страданием миллионов людей.
В 1935 году в фашистской Германии «тошнотворная диктатура» уже
наличествовала и функционировала в заданном, вполне понятном направлении, но живший тогда во Франции Адамович, даже и задним числом, в своих
4 Набоков В. Дар. С. 517.
1 ББ-РГ. С. 488.
250
воспоминаниях оставил о «Приглашении на казнь» отзыв, нисколько не изме-нённый последующими событиями, утверждая, что Сирин просто использовал
в своих целях безнадёжно заезженный жанр «бесчисленных романов-утопий, печатаемых в популярных журналах», и на фабуле романа «лежит налёт сте-реотипности ... почти что вульгарно-злободневной»; «пророческая ценность
подобных видений, – следует вывод, – крайне сомнительна» и добавляет, для
вящей убедительности (словами Льва Толстого о Леониде Андрееве): «Он пугает, а мне не страшно»2. Как ни странно, ту же парижскую близорукость проявил почти всегдашний литературный союзник Набокова – Ходасевич: «…его
[Сирина] исторический прогноз прямой цели не достигает», присовокупив сю-да ту же клишированную цитату из Толстого.3
Так в чём всё-таки увидел писатель-эмпирик «самую простую ежедневную действительность»? В периодических казнях – и не гражданских, а с от-рубанием головы топором, каковые практиковались кое-где в Германии (в
Пруссии) ещё в веймарский период, а с приходом Гитлера к власти стали средством устранения его политических противников (правда, с некоторым техни-ческим усовершенствованием – гильотиной). В пространной сноске, специально посвящённой этому вопросу, А. Долинин ссылается на
