Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

была принята как данность и материал «сора жизни», подлежащий «алхимической», творческой переработке.

В статье об этом романе Г. Барабтарло заметил: «Среди множества разно-языких литературных сочинений о казни посредством декапитации нет, вероятно, ни одного, где очевидный и плоский каламбур (глава) приходился бы так

кстати, как в “Приглашении на казнь”».1 Вместе с героем и автором, пережи-вём и мы этот текст – поглавно (глав – двадцать, дней Цинцинната в тюрьме –

девятнадцать).

I.

Итак: «Сообразно закону…» – с этих слов начинается роман, – Цинциннату Ц. «шёпотом» и «обмениваясь улыбками» сообщают… о смертном приговоре.2 И такой абсурд автор предъявляет читателю как свидетельство «самой

простой повседневной действительности»? Кто в это поверит?

2 Nabokov V. Strong Opinions. P. 68. Цит. по: А. Долинин. Истинная жизнь… С. 139.

3 Цит. по: Бойд Б. РГ. С. 477.

1 Барабтарло Г. Очерк особенностей устройства двигателя в «Приглашении на казнь» //

В.В. Набоков. Pro et Contra. СПб., 1997. Т. 1. С. 450.

2 Там же.

255

Прежде всего, так или иначе, но в происходящее – как в некую данность –

придётся поверить герою романа, Цинциннату Ц. В тексте с самого начала

констатируется, что процедура была проведена «сообразно закону», – то есть

так, как принято в этом обществе, и, в присущих этому обществу понятиях, она является вполне нормативной. Обычно считается, что «короля играет сви-та», но, по-видимому, бывает и обратное: своим, якобы «спокойным» приня-тием приговора, Цинциннат как бы подтверждает неукоснительность существующего порядка вещей. В том-то и дело, что противоречие общественным

нормам, в данном случае, – за что и приговор, – воплощает он, Цинциннат, который, подобно его сочинителю, хотел бы жить сам по себе, но помещён

автором, испытания ради, в отторгающую его среду.

«Был спокоен: однако его поддерживали во время путешествия по длинным коридорам, ибо он неверно ставил ноги, вроде ребёнка, только что

научившегося ступать, или точно куда проваливался, как человек, во сне уви-девший, что идёт по воде, но вдруг усомнившийся: да можно ли?».3 Можно ли, несмотря на заявленное «был спокоен», более выразительно описать страх –

смертельный страх, от которого подкашиваются ноги?

Однако, когда Цинциннат, «притоптывая, чтобы унять дрожь, пустился

ходить по камере», некто анонимный уже озаботился, чтобы на столе «белел

чистый лист бумаги, и, выделяясь на этой белизне, лежал изумительно очи-ненный карандаш, длинный, как жизнь любого человека, кроме Цинцинната».1

Подсказка, спасительная подсказка негласно опекающего своё создание автора. Но поймёт ли намёк Цинциннат? Цинциннат понял и записал первые, –

ему, а не рассказчику, – принадлежащие фразы: «И всё-таки я сравнительно.

Ведь этот финал я предчувствовал этот финал».2

Что бы ни хотел сказать Набоков этой явной пародией на косноязычие

Чернышевского, она неизбежно отзывается и нотой жалости к нему, сочувствием к тюремной его участи. Что же касается Цинцинната – косноязычие

здесь очень уместно: от страха могут заплетаться не только ноги, но и язык.

Содержание же этой короткой, лихорадочной и беспомощной записи исключительно важно: несмотря на страх, вопреки страху, герой, сохраняющий са-морефлексию, удовлетворён, что он – «сравнительно». Надо понимать (дого-ворим за него) – сравнительно сохранил спокойствие и чувство собственного

достоинства и, кроме того, он отдаёт себе отчёт в логике, приведшей к такому

«финалу»: он его «предчувствовал» как неизбежное следствие несовместимо-сти личностной его природы с обязательным для всех каноном.

3 Там же.

1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 10.

2 Там же.

256

Поразительно, однако, что, едва кончив писать, Цинциннат тут же всё и

зачеркнул: «Он вычеркнул написанное и начал тихо тушевать, причём получился зачаточный орнамент, который постепенно разросся и свернулся в бараний рог. Ужасно!».3 То есть бессознательно, поддавшись первому позыву, герой мгновенно набросал поверх зачёркнутого некий орнамент, – слово, в метафизике Набокова относящееся к категории метафор, обозначающих линию

(рисунок, узор и т.п.) судьбы, – в данном случае гибельной, коль скоро ей

суждено свернуться в бараний рог. Цинциннат понял это и ужаснулся.

По Набокову, однако, предначертание судьбы – это вовсе не греческая

«трагедия трагедии» с её неумолимым «роком»: за человеком всегда остаётся

свобода выбора. И покровительствующий своему созданию автор, деликатно, бережно, но настойчиво его воспитывающий, намекает, подсказывает: «сравнительно» владеть собой недостаточно, и просто перечеркнуть некий условный «финал», а потом его «тихо штриховать» – не получится, не тот случай, полумеры здесь не помогут. «Финал» – это фигура речи, эвфемизм, лицемерно

и малодушно избегающий прямого и ясного определения подразумеваемого

смысла. «Тихо тушевать» «финал» означает выражать себя на условном языке, принятом в этом обществе, – конформизм, достаточный, чтобы дать согнуть

себя в бараний рог, а значит – обречь на погибель. Перечеркнуть придётся самую смерть, обозначив её этим и никаким другим словом, – и именно так поступит Цинциннат