Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Пока же Цинциннат слаб и поддаётся навязываемым ему правилам игры, соглашаясь на предложенный ему тюремщиком Родионом тур вальса – образ-цовое поведение узника в обществе, такое сотрудничество полагающего не
только естественным, но и предписанным правилами. «Цинциннат был гораздо меньше своего кавалера. Цинциннат был лёгок, как лист… Да, он был очень
мал для взрослого мужчины. Марфинька говаривала, что его башмаки ей
жмут».1 Цинциннат мал и слаб, а мир вокруг него обставлен сплошными обо-ротнями: что-то, похожее на картину, на поверку оказывается списком правил
для заключённых, а зашедший в камеру директор, «несмотря на свою санови-тую плотность, преспокойно исчез, растворившись в воздухе. Через минуту, однако ... выпятив грудь, вошёл он же».2
Несмотря на крайнюю трудность ориентации в таком мире, Цинциннат
уже на четвёртой странице повествования делает первые успехи: «Любезность.
3 Там же.
1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 10.
2 Там же. С. 11.
257
Вы. Очень», – беспомощно отвечает он на обращение директора, но тут же, спохватившись, быстро расставляет слова правильно: «Вы очень любезны, –
сказал, прочистив горло, какой-то добавочный Цинциннат»3 (курсив мой –
Э.Г.). Какой смысл вкладывается в этот эпитет, образно формулирует он сам:
«Пускай не справляюсь с ознобом и так далее, – это ничего. Всадник не отвечает за дрожь коня».4 «Всадник», стало быть, это и есть тот добавочный Цинциннат, который сумел оседлать «дрожь коня», – то есть разум и воля героя
обрели контроль над его сознанием и поведением, несмотря на постоянно
ощущаемый им физиологический страх, неуправляемую «дрожь коня».
Настойчиво требуя сообщить ему дату казни, Цинциннат ведёт себя так наступательно, что, даже и не добившись ответа, выглядит победителем, – по сравнению
с директором, который юлит, изворачивается и проявляет себя донельзя пошлым, жалким, и, в конце концов, не узник, а он, директор , почему-то остаётся в камере
– Цинциннат же её без всяких помех покидает. Дремлющая на стене тень Родиона
и «пароль» молчания стражи явно подыгрывают беззаконному желанию осуждённого покинуть тюрьму.
В городе: «Ветерок делал всё, что мог, чтобы освежить беглецу голую
шею»,5 – ветер и, вообще, природные явления в произведениях Набокова всегда являются признаками незримого присутствия автора: это его, можно сказать, фирменные знаки, с помощью которых он даёт понять своё отношение к
персонажам и их действиям. Здесь он сочувствующе сопровождает героя на
пути к Тамариным садам, с которыми связаны воспоминания юности Цинцинната: «Как он знал эти сады! Там, когда Марфинька была невестой… Там, где
бывало… Зелёное, муравчатое Там, тамошние холмы, томление прудов, там-там далёкого оркестра…»,1 – картины былого Рая, который он снова здесь
ищет. Однако, когда он выбегает на площадку, «где луна сторожила знакомую
статую поэта», маршрут его получает логическое завершение: он тоже в душе
поэт, и в мире, поэзии лишённом, его ждёт та же участь. Толкнув дверь в свой
дом, Цинциннат снова оказывается в камере: «Ужасно! На столе блестел карандаш – его единственное спасение».2
«Вот тогда, только тогда (то есть лёжа навзничь на тюремной койке, за
полночь, после ужасного, ужасного, я просто не могу тебе объяснить, какого
ужасного дня), Цинциннат Ц. ясно оценил своё положение»3 (курсив мой –
Э.Г.). К кому, в скобках, с этим доверительным, интимным « тебе» обращается
3 Там же. С. 12.
4 Там же.
5 Там же. С. 14.
1 В. Набоков. Приглашение на казнь, с. 15.
2 Там же.
3 Там же, с. 15-16.
258
некое « я»? Мы никогда не узнаем, но цель этого авторского приёма – передать
полное смятение героя, так как оказывается, что «нынче» никакого похода в
Тамарины сады не было, а приснились они, видимо, на тюремной койке, после
ужасного дня, когда состоялся публичный суд с «крашеными» и почти нераз-личимо похожими адвокатом и прокурором, с журналистами и зрителями, но
«одна только круглоглазая Марфинька из всех зрителей и запомнилась ему».4
Неотличимые «крашеные», в полном соответствии с законом, полагают нетер-пимой «непроницаемость» Цинцинната на фоне обязательной всеобщей «про-зрачности», за что ему и полагается «красный цилиндр» – фигура речи, смысл
которой был понятен в этом обществе любому школьнику.
В ночном плаче Цинцинната после этого ужасного дня – гимн природе, создавшей человека во плоти его, и нестерпимая боль и ужас при одной мысли
о надругательстве, каковое представляет насильственное его, – произведения
природы, – уничтожение: «А я ведь сработан так тщательно, – думал Цинциннат, плача во мраке. – Изгиб моего позвоночника высчитан так хорошо, так
таинственно. Я чувствую в икрах так много накрученных вёрст, которые мог
бы в жизни ещё пробежать. Моя голова так удобна…».5
Уже один только этот плач – отрицание даже самых изощрённых попыток втиснуть смысл романа в рамки той или иной готовой теологической конструкции, будь
то гностическая или платоническая её модели или то или иное сочетание их обеих.
«Плотское» никогда и никоим образом не являлось для Набокова чем-то, от чего он хотел бы избавиться, – напротив, он любил и умел