Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

какими-то убогими призраками, а не людьми. Меня они терзают, как могут

терзать только бессмысленные видения, дурные сны, отбросы бреда, шваль

кошмаров – всё то, что сходит у нас за жизнь. В теории – хотелось бы

проснуться. Но проснуться я не могу без посторонней помощи, да и душа

моя обленилась, привыкла к своим тесным пеленам».1

Если попытаться перевести смысл этого заключительного рассуждения на

обычный житейский язык, то за парадоксальными эвфемизмами гностического

словаря мы обнаружим, что хотя навязанное герою бредовое существование

он полагает несовместимым с его пониманием жизни, и ему хотелось бы от

этого бреда «проснуться», то есть предпочесть конец посюсторонней, смертной юдоли, – но, оказывается, что это заявление Цинцинната относится лишь к

области его «теории». На деле же, самостоятельно, «без посторонней помощи»

(т.е. посредством добровольного ухода из этой земной жизни) он сделать это не

расположен. Готовиться к расставанию с телесным своим обликом Цинциннату

приходится поневоле. И отнюдь не потому, что надоели ему «косенькие», а по

4 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 24-25.

5 Там же. С. 25.

6 Долинин А. Истинная жизнь… Глава 4. Приглашение на казнь. С. 144.

1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 26.

265

причине всесильности в этом мире «оборотней», приговоривших его к смертной

казни, с последней его надеждой – на потустороннее, обещающее вечное благо, пробуждение. Если бы была возможность выбирать, нет сомнений, что Цинциннат выбрал бы «косеньких» – ему бы и в «тутошней» жизни хватило творческого запала… Но если уж неотвратимо, тогда первостепенное значение приобретает дата, срок, время, оставшееся до казни, чтобы успеть сделать что-то жизненно

важное, что останется здесь, в посюстороннем мире, независимо от того, есть ли

что-нибудь там, в потустороннем. И это – совсем не гностицизм, это нечто про-тивоположное, это надежда на то, что и тут когда-нибудь будет иначе, и тут

раньше или позже придёт время, и оценены будут его земные труды.

Мука его теперь – в невозможности добиться ответа на вопрос: когда?

Цинциннат хочет знать, каким временем он располагает, и адвокат, казалось

бы, несмотря на потерю драгоценной запонки, расположен к нему: «…к вашим

услугам ... радуясь, что Цинциннат наконец разговорился». Однако вместо ответа на единственный интересующий его вопрос, Цинциннату предлагаются в

«печатном виде речи, произнесённые на суде», о чём следует «подать соответствующее прошение», – что очень напоминает логику советских судебных

процессов середины 1930-х годов, когда жертве предоставлялась видимость

юридического обслуживания, а на самом деле оно было лишь формальным

бумажным сопровождением предрешённого приговора.

«Публика – и все мы, как представители публики, хотим вашего блага, это, кажется, ясно, – резюмирует директор разговор. – Мы даже готовы пойти

навстречу вам в смысле облегчения одиночества», – и Цинциннату обещают

соседство «нового арестантика»,2 а на самом деле – его палача. Кто обещает?

Начинает этот разговор директор, а дальше повествователь вносит намерен-ную путаницу, давая понять, что персонажи взаимозаменяемы и разницы в

ролях между ними нет. «Я покоряюсь вам, – призраки, оборотни, пародии. Я

покоряюсь вам. Но всё-таки я требую, – вы слышите, требую (и другой Цинциннат истерически затопал, теряя туфли), – чтобы мне сказали, сколько мне

осталось жить… и дадут ли мне свидание с женой».1 «Другой», в данном случае, функционально то же самое, что знакомый уже читателю «призрак» Цинцинната, позволяющий мысленно реагировать так, как хотелось бы, внешне не

давая повода к себе придраться. Другое дело – «призраки, оборотни, пародии», окружающие Цинцинната, они просто манекены извращённого мира, не более

того. Но они постоянно подвергают его соблазну усомниться в этом и, тем самым, подчинить себе его волю, «перековать» его, заставить играть в их игры.

Изображая сочувствие и гуманность, все трое ведут Цинцинната на прогулку – посмотреть сверху, с башен крепости на далёкие и живописные

2 Там же. С. 28.

1 Там же. С. 29.

266

окрестности, как бы демонстрируя ему, что он потерял, не желая быть, как все

– «прозрачным». И он «в неподвижном … блаженном отчаянии глядел на

блеск и туман Тамариных Садов, на сизые, тающие холмы за ними, – ах, долго

не мог оторваться… Как это всё обаятельно, – обратился Цинциннат к садам, к

холмам … – Обаятельно! Я никогда не видал именно такими этих холмов, такими таинственными. Неужели в их складках, в их тенистых долинах нельзя

было бы мне… – Нет, лучше об этом не думать».2 Нет, не получается из Цинцинната гностик – он слишком жизнелюбив (по образу и подобию своего создателя): «Его глаза совершали беззаконнейшие прогулки».3

Бесконечной «обаятельности» и таинственности природы намеренным

контрастом предстаёт технологическая деградация подобного общества – в

силу

неизбежной

исчерпанности

его

интеллектуальных

ресурсов:

«…наполовину заросшие очертания аэродрома и строение, где содержался по-чтенный, дряхлый, с рыжими, в пёстрых заплатах, крыльями самолёт, который

ещё иногда пускался по праздникам – главным образом для развлечения калек.

Вещество устало. Сладко дремало время».4

К концу прогулки по стенам тюрьмы у адвоката Романа Виссарионовича

и директора Родрига Ивановича спины оказались одинаково запачканы извёсткой

– и ничего хорошего эта одинаковая метка Цинциннату не обещала.5

IV.

Ещё в предыдущей главе Цинциннату довелось увидеть, идя по коридорам тюрьмы на прогулку, дочку директора тюрьмы