Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
роль «потусторонности» в мировоззрении Набокова, отмечает, что «Цинциннат сходен со своим создателем в том отношении, что его обострённая чувствительность обусловливает его внимание к объектам здешнего мира и понимание их… Он всё равно любит свою ничтожную, ужасающе неверную … же-ну, тоскует по Тамариным Садам … даже скучает по городским улицам … его
отношение к материальному миру отнюдь не стопроцентно враждебное, что
свойственно гностике».1 Кроме того, Набокову вообще было несвойственно
заимствовать что бы то ни было в готовом, с начала и до конца упакованном
виде, – алхимия его творчества в любом случае оставалась уникальной и неповторимой, хотя он и очевидно лукавил, отрицая какое бы то ни было заимство-вание или чьё бы то ни было влияние.
4 Там же, с.16.
5 Там же, с.17.
1Александров В.Е. Набоков и потусторонность. СПб., 1999. Гл. III. Приглашение на
казнь. С. 128.
259
II.
Эта глава представляет собой своего рода анамнез, объясняющий специ-фику личности героя, предопределившую его неизбежное «приглашение на
казнь». «Цинциннат родился от безвестного прохожего и детство провёл в
большом общежитии»; с матерью, «щебечущей, щупленькой, ещё такой молодой на вид Цецилией Ц.», он познакомился «мимоходом», совсем уже взрослым.2 «Некоторую свою особость» – быть «одиноким тёмным препятствием»,
«не пропускать чужих лучей», он понял очень рано и старался скрывать, понимая, что это опасно – притворялся «сквозистым».3 Тем не менее, сверстники
чувствовали, что на самом деле он непроницаем, и играть с ним не любили:
«…вдруг от него отпадали». Учитель, затрудняясь понять его, «в досадливом
недоумении» спрашивал: «Да что с тобой, Цинциннат?». Зимой, возвращаясь с
вечернего катания на санках, он, устремляя взгляд в небо, думал: «Какие звёзды,
– какая мысль и грусть наверху, – а внизу ничего не знают»,4 – и что же, такое
романтическое восприятие и другие особенности личности этого ребёнка не
объяснимы никак иначе, нежели архаическими изысками давно изжитой рели-гиозной эклектики?
С. Давыдов включает фразу о звёздах в ряд критериев, определяющих
Цинцинната как прирождённого гностика,1 он ссылается и на многие другие
живописные чёрточки гностики, украшающие этот роман, – и всё же чем-то
искусственным отдаёт тщательная, кропотливая, с натяжками и домыслами
подгонка всего текста только и исключительно под древний эсхатологический
миф. Любопытно, что, знакомя читателей с основами гностических мифов, Давыдов дважды ссылается на изданную в 1913 году в Петербурге монографию «В
поисках за божеством: Очерк из истории гностицизма», автором которой был
Ю.Н. Данзас, скрывавшийся, правда, за псевдонимом Юрий Николаев.2 Данза-сы, среди прочих, числятся в «Других берегах» в списке состоявших в «разно-образном родстве или свойстве» с Набоковыми,3 и связи эти постоянно поддер-живались – так что с большой долей вероятности книга эта могла быть подарена
автором и попасть в насчитывавшую 10 тысяч томов семейную библиотеку
Набоковых. И как знать, Володя Набоков, в ту пору уже четырнадцати лет, неустанный, с детства, «пожиратель» книг – может быть. он тогда уже удосу-2 В. Набоков. Приглашение на казнь. С. 17.
3 Там же.
4 Там же. С. 18.
1 Давыдов C. Гностическая исповедь в романе «Приглашение на казнь» // Davydov S.
”Teksty-Matreski” Vladimira Nabokova. München, 1982. С. 124.
2 Там же. С. 109-110. См. сн. 29, 31 на с. 227.
3 ВН-ДБ. С. 42.
260
жился ознакомиться с изысканием потомка известной с декабристских времён
семьи. В любом случае, что писатель Сирин в гностических мифах разбирался и
что в «Приглашении на казнь» гностикой явно, как он мог бы выразиться,
«сквозит» – сомнений нет. Но это, однако, не значит, что, будучи автором, в
романе своего сочинения он готов был этому мифу во всём послушно следовать.
Вручить мифу ключ, как предполагает Давыдов,4 – значило бы потерять над собственным произведением контроль. Не в его – Сирина-Набокова – характере
такая уступка.
Вообще, образы, подобные Цинциннату, не только типичны, но и в высшей степени симптоматичны для любимых героев Набокова, – как в детских, так и во взрослых их ипостасях. Разве не странен одинокий и очень уязвимый
мечтатель, «ненастоящий коммерсант» Драйер из «Короля, дамы, валета», знающий за собой тайную застенчивость и неспособность общения с «обыч-ными» людьми, который любит, но «не видит», по словам Эрики, свою пошлую и жестокую жену, готовую из-за его «неправильности» и ради денег пойти
на убийство, по причине её алчности несостоявшееся. Или Лужин – глубокая
клиника, приведшая к гибели талантливого аутиста. На Лужина (и, как признавался Набоков, отчасти на него самого) в детстве похож мучительно за-стенчивый Путя Шишков,
