Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Приглашения на казнь» могла повлиять заметка в парижской газете «Последние новости» (1934. 11 января. № 4677), сообщавшая о казни поджигателя
Рейхстага Ван дер Люббе (как оказалось, с ошибкой – его казнили не топором, а гильотиной). Здесь же упоминается вышедшая в Париже и Лондоне в 1934
году «Вторая коричневая книга гитлеровского террора» – сборник, подготов-ленный известными участниками антифашистского движения с описанием судов и казней, осуществлённых Гитлером в 1933 году.1
Бойд, помимо ссылки на Чернышевского, также обращает внимание на
факты, относящиеся к категории той «самой простой ежедневной действительности», которая «строго логично» напросилась автору в нечаянный, неза-планированный роман: «Не случайно, – отмечает он, – Набоков начал “Приглашение на казнь”, когда Геббельс в качестве министра народного образования и пропаганды начал ковать из немецкой культуры “культуру” нацистскую, а Сталин сжал в кулаке Союз советских писателей и весь Советский Союз».2
Сюда же относит он показательные процессы в СССР середины 1930-х годов, 2 Адамович Г. Одиночество и свобода. СПб., 1993. С. 116-117.
3 В. Ходасевич. Рец.: «Приглашение на казнь» // Возрождение. Париж, 1936. 12 марта.
№ 3935.
1 Долинин А. Истинная жизнь… С. 307. Сн. 138.
2 ББ-РГ. С. 480.
251
когда Бухарина и других подсудимых принуждали покаяться перед партией и
признать себя троцкистами и иностранными шпионами.3
Большую обзорную статью «Набоков и советская литература», специально посвящённую роману «Приглашение на казнь», А. Долинин начинает с
признания: «Для писателя, всю жизнь строившего образ олимпийца, которого
не волнуют политика, история и мелкие дрязги литературных бездарей, Набоков знал презираемую им советскую литературу очень даже неплохо».4 Двух
уместных примеров из этой статьи будет достаточно, чтобы понять, какой
именно прискорбный «реализм» имелся в виду Набоковым в письме к матери,
– он почерпнул его из «самой простой повседневной действительности» советских граждан, с героическим пафосом преподносимой в советской литературе, как то: «…установка на нивелирование личности, которую Набоков высмеял в
“Приглашении на казнь”» и которая «нашла уродливое воплощение даже в
самой советской литературе».5 Или: «…чекистская практика так называемой
“перековки” заключённых», которая «отразилась у Набокова в попытках
тюремщиков и палача “перековать” неисправимого Цинцинната».1 «Эмпирика» – более чем убедительная.
В 1959 году, в известном «Предисловии автора к американскому изданию», Набоков заявил: «Вопрос, оказало ли на эту книгу влияние то обстоятельство, что для меня оба эти режима (т.е. советский и фашистский – Э.Г.) суть один и тот же серый и омерзительный фарс, должен занимать хорошего
читателя так же мало, как он занимает меня».2 Рискнём прослыть плохими читателями и скажем (поневоле ломясь в открытые двери) – да, оказало, и ещё
какое! Девятью годами раньше, в 1951-м, в первом варианте своей автобиографии, Набоков ещё не стеснялся признавать, что в этом произведении «рассказывается о бунтаре, заключённом в открыточную крепость клоунами и
громилами коммунацистского государства».3
В 1930-х же, – и чем дальше, тем больше, – эмпирика всё менее напоминала
открыточную. В написанных за две недели творческой лихорадки летом 1934-го
страницах (рядом с Верой и полуторамесячным сыном) так много совершенно
конкретных, прямо-таки цитатных мет обоих этих изуверских режимов, что никакая фантазия, никакое воображение, никакие готовые рецепты от гностиков или
Платона не перекрывают остро актуального, трепещущего смысла этого текста.
3 Там же.
4 Долинин А. Набоков и советская литература. («Приглашение на казнь») // Slavica Revalensia. Vol. VI. 2019. С. 9.
5 Там же. С. 18.
1 Долинин А. Набоков и советская литература… С. 19.
2 Набоков В. Предисловие автора к американскому изданию. Собр. соч. в 4-х т. Т. 3. С. 7.
3 Nabokov V. Conclusive Evidence. N.Y., 1951. Р. 216-217. Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 214. Сн. 177.
252
Если раньше обыденная «чаща» берлинской жизни, сколь бы ни претила она русскому эмигранту Набокову, всё же удовлетворяла его основным жизненным
требованиям (см. уже приводившуюся цитату из пятой главы «Дара»4), а
именно: он был сам по себе, ему никто не мог навязать никакого равенства (в
смысле принудительной уравниловки), и не было над ним, в сущности, никаких властей, – сомнительные, но всё же преимущества так называемого нансе-новского паспорта, личного свидетельства апатрида, – то теперь всё это, под
напором «дуры-истории», грозило обернуться утлой лодочкой, легко потопля-емой неудержимым половодьем тоталитаризма.
Плахе уже случалось быть наваждением Набокова: в двух стихотворениях
под одним названием «Расстрел» 1927 и 1928 годов и в стихотворении «Ульдаборг» 1930 года, написанном непосредственно перед романом «Подвиг».
Мучимый неизбывной ностальгией, сам он, однако, в Россию-Зоорландию не
пошёл (а такие ходоки, с риском для жизни, случались), послав туда, в романном исполнении, молодого, 21 года отроду, своего представителя – Мартына
Эдельвейса. Автор всё обдумал, заранее и как следует героя подготовив и со-ответствующими декорациями сцену для его действий обставив: начиная с
картинки над детской кроваткой, через стоическое воспитание, героический
тренаж, безответную любовь
