Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
ней-то и начались «те упоительные блуждания в очень, очень просторных …
Тамариных Садах», – то самое незабываемое «там … там», которое он накануне
уже пытался найти, но оказалось, что это было во сне, а на самом деле – он подвергся суду «крашеных».
Вот и теперь Родион, как маленького, стащил Цинцинната со стула, стоящего на столе, придвинутом к окну, – так хотелось, хоть издалека, но взглянуть на эти самые Сады, что удалось (воображением, воображением!) сдви-нуть намертво привинченный к полу и «кричащий от злости» стол и укротить
«брыкающийся» стул. В отместку же Родиону Цинциннат «босой подошвой на
него наступил, то есть призрак его наступил, сам же Цинциннат уже сошёл со
стула на стол». Все эти нарочито запутанные, на грани реальности/воображения сцены Родион неожиданно завершил лихой ролью оперного
гуляки. «Дальше он уже пел хором, хотя был один. Вдруг поднял вверх обе
руки и вышел».1
Итак: человек/призрак, жизнь/сон, реальность/воображение – это и есть
«непрозрачность» Цинцинната, его внутренний мир, позволяющий ограждать
себя от квази-оперной дешёвки неизвестно кем поставленного на людях бездарного и жестокого эксперимента. За «непрозрачностью» Цинцинната блю-стители порядка безошибочно чувствуют носителя инородного сознания, угрожающего этому порядку и потому подлежащего устранению: его оттес-3 Там же.
1 Там же. С. 21-22.
263
няют на самую обочину социальной маргинальности: «учителем разряда Ф.» –
занимать «хроменьких, горбатеньких, косеньких», что он и делает с изобрета-тельной и трогательной заботой. Он и здесь несёт себе и им радость жизни, никакого гностического анахоретства не обнаруживая: «Он водил их гулять
парами, играя на маленьком портативном музыкальном ящичке, а по праздникам качался с ними на качелях: вся гроздь замирала, взлетая: пищала, ухая
вниз. Некоторых он учил читать»2 – разве это похоже на тощий аскетизм гностиков?
Доносы, жалобы, «законом предписанные опыты», лишение сна, доведение
«до опушки бреда» – «всё это он выдержал, оттого что был молод, изворотлив, свеж, жаждал жить – пожить немного с Марфинькой»3 – какой удивительный
запас сил есть у этого, эфемерного на вид героя. Однако Марфинька тут же
начала ему изменять «с кем попало и где попало» и родила двух внебрачных
детей-инвалидов («этого калеку, эту тумбочку»), – и «Цинциннат понемножку
перестал следить за собой вовсе», вследствие чего и «был взят». Ищите женщину…
Это воспоминания. Теперь же, в конце второго дня заключения, маясь
предположением, что «вероятно, завтра», Цинциннат вдруг рассмеялся, сделав
открытие: «Какое недоразумение!» – и автор демонстрирует нам великолепную сцену разборки на части каких-то громоздких, кустарных конструкций, которые уже даже невозможно воспринимать как части живого человеческого
тела: «Снял, как парик, голову, снял ключицы, как ремни, снял грудную клетку, как кольчугу. Снял бёдра, снял ноги, снял и бросил руки, как рукавицы, в
угол. То, что оставалось от него, постепенно рассеялось, едва окрасив воздух
… окунувшись совсем в свою тайную среду, он в ней вольно и весело…».1 За-слышав, что Родион открывает дверь камеры, «Цинциннат мгновенно оброс
всем тем, что сбросил, вплоть до ермолки… Цинцинат, тебя освежило пре-ступное твоё упражнение».2 Вот здесь и впрямь уместно воспользоваться описанием гностических «ритуальных упражнений, так называемых “разоблаче-ний”, в которых душа снимает с себя оболочку за оболочкой. Эти упражнения
подготавливают путь для посмертного восхождения души».3
Открыть эту свою «тайную среду», в которой Цинциннату «вольно и весело», как тут же с удовлетворением комментирует рассказчик, – да ещё с такой
мгновенной обратимостью, вплоть до ермолки, научил героя, разумеется, его
2 Там же. С. 23.
3 Там же.
1 Там же. С. 24.
2 Там же.
3 Давыдов С. Гностическая исповедь… С. 120.
264
начитанный сочинитель, и в своей собственной метафизике воображавший некую бесплотную сущность, «всевидящее око», остающееся по распаде тела и
обладающее совершенным знанием, не ограниченным человеческими категори-ями пространства и времени (правда, без обратимости с восстановлением плоти).
III.
С утра всё снова – «с сердцем, с дыханием не было сладу. Полою сердце
прикрыв, чтобы оно не видело, – тише, это ничего…».4 Совсем не гностический, а живой, земной Цинциннат – нахлынувшая волна паники мгновенно смыла все
следы вчерашнего «упражнения». Паника оказалось напрасной – искали запонку
адвоката, и автор счёл необходимым стилистически выразить контраст ценностей в этом обществе – стоимость жизни и стоимость запонки: «Видно было, что
его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала
его. Вещица была дорогая. Он был огорчён потерей вещицы».5
Далее, в беседе Цинцинната с адвокатом Романом Виссарионовичем
(по остроумному замечанию Долинина, не то брата Иосифа Виссарионовича, не то сына неистового Виссариона),6 происходит эффект перевёртыша: в
отличие от предыдущей главы, жизнь хотя и продолжает восприниматься
героем как сон, но теперь это сон
