Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Замирая каждое утро от страха, невольно предаваясь «банальной, безумной мечте о бегстве», Цинциннат, тем не менее, всё более утверждается в своей потребности и способности «что-нибудь запечатлеть, оставить. Я не простой, я тот, который жив среди вас… Не только мои глаза другие, и слух, и
вкус, – не только обоняние, как у оленя, а осязание, как у нетопыря, – но глав-3 Там же. С. 36-37.
4 Там же. С. 37.
1 Там же.
269
ное, дар сочетать это в одной точке… Нет, тайна ещё не раскрыта, – даже это –
только огниво, – и я не заикнулся ещё о зарождении огня, о нём самом».2
В. Александров полагает, что «самым откровенным образом метафизическая эстетика Набокова являет себя в даре космической синхронизации, которым наделён Цинциннат»3 и который как раз и иллюстрируется в вышеприведённом пассаже. Этот комплекс качеств Набоков усматривал в себе самом, что
и не скрывал, а, напротив, публично позиционировал как осознаваемую им
особенность своего творческого «я», подкрепляемую также некоторыми пред-положительными идеями о так называемой «потусторонности». Цинциннат –
по стопам своего создателя – тоже приближается к предощущению чего-то
похожего на потусторонность: «И ещё я бы написал о постоянном трепете … и
о том, что всегда часть моих мыслей теснится около невидимой пуповины, со-единяющей мир с чем-то, – с чем, я ещё не скажу».4
Сосредоточению Цинцинната на своём труде мешает – так по-человечески, «посюсторонне» понятная раздёрганность между необходимостью спешить, не зная отпущенного срока, и страстной жаждой спасения: «И
напрасно я повторяю, что в мире нет мне приюта… Есть! Найду я! В пустыне
цветущая балка! Немного снегу в тени горной скалы!».5 Он постоянно возвращается к мыслям о возможности побега, перебирая сюжеты всех известных
ему произведений романтической литературы.
Если не подсмотреть у филологов трактовок соответствующих аллюзий (в
приведённой цитате, например, – на Лермонтова), придающих скептический, даже и с издевательским оттенком, смысл подтекстам автора в оценке им не-оправданно оптимистических надежд Цинцинната,6 то можно их наивно (и
наивно ли – где доказательства?) принять за невероятной силы жизнеутвер-ждающее начало. И точно так же располагает к этому абсурдный головолом-ный эпиграф ко всему роману: «Как безумец полагает, что он Бог, так мы полагаем, что мы смертны», – автором которого Набоков назначил французского
философа, «меланхолического и чудаковатого умницу, острослова, кудесника, и просто обаятельного Пьера Делаланда, которого я выдумал».1
И вот, в каталоге, принесённом ему библиотекарем, Цинциннат обнаруживает, что «на белом обороте одной из первых страниц детская рука сделала
карандашом серию рисунков, смысл коих Цинциннат не сразу разгадал».2
2 Там же.
3 Александров В.Е. Набоков и потусторонность. С. 115.
4 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 38.
5 Там же.
6 Карпов Н.А. Романтические контексты Набокова. С. 80-81.
1 Набоков В. Приглашение на казнь. Предисловие к американскому изданию. С. 8.
2 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 39.
270
V.
Утром директор торжественно сообщает Цинциннату, что «у вас есть отныне сосед ... теперь, с наперсником … вам не будет так скучно»; он же («кукла, кучер, крашеная сволочь», – как называет про себя директора Цинциннат)
«строго между нами» извещает Цинцинната о разрешении, назавтра, свидания
с супругой.3 Доведённому до обморока узнику директор, а по случаю также и
врач, оказывает посильную помощь. В качестве особой услуги, Цинцинната, под руководством «лаборанта» – того же Родиона-ключника, ведут посмотреть
в глазок камеры на долгожданного соседа. Короче, подводит итог прошедшего
дня Цинциннат, «всё было как всегда» – мнение, подтверждающее совет
Набокова, данный им матери, – воспринимать описываемое в романе как
обычную повседневную реальность.
«Нет, не всё, – завтра ты приедешь, – вслух произнёс Цинциннат, ещё дрожа после давешней дурноты».4 Это он о Марфиньке, о предстоящем свидании с
ней, – он любит её наперекор всему и верит, что будет любить всегда – и «даже
тогда», на плахе. «И после, – может быть, больше всего именно после…» Цинциннат надеется, что «когда-нибудь», пусть за пределами жизни, состоится «истинное, исчерпывающее объяснение», из которого «уж как-нибудь», но «получится из тебя и меня тот единственный наш узор, по которому я тоскую».5
Чтобы занять себя, Цинциннат начал рассматривать «ряд картиночек, со-ставлявших (как вчера Цинциннату казалось) связный рассказ, обещание, об-разчик мечты», но в конце концов пришёл к выводу, что это «вздор, не будем
больше об этом».6
Всё ещё «вялое время» возвращает Цинцинната к столу, за которым он, теперь уже письменно, и в предвидении предстоящего свидания, возвращается
к мыслям о Марфиньке, заново переживая перипетии общения с её «миром» –
миром её личности, её души, которого «простейший рецепт поваренной книги
сложнее»; вспоминал многочисленные её измены – «сколько было у неё…». И
всё-таки Цинциннат её любит: «…безысходно, гибельно, непоправимо».1 Не-наблюдательная, Марфинька до поры до времени не видела, что Цинциннат не
такой, как все, и ему легко было скрывать это. Потом же, когда ей объяснили, умоляла его исправиться, так и не поняв, что именно и как рекомендовано ему
исправлять в себе. Тем не менее, он продолжает любить её несмотря на то, что
на суде она впрямую его предала: бросила свою бумажку в шляпу судебного
пристава, вместе со всеми его осудив, согласившись на его казнь.
3 Там же. С. 40.
4 Там же. С. 42.
