Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
роль. Наконец на помощь ему автором посылается «мрачный, длинный библиотекарь с кипой книг под мышкой. Горло у него было обмотано шерстяным
шарфом», – учитывая присутствие в этой сцене палача, символика вполне понятная. На предложение поучаствовать в фокусе с картами, библиотекарь отвечает лаконичным «нет» и удаляется. Взбешенный директор кидается за ним
и возвращается с шарфом в руке и полусорванным ногтем на большом пальце.
Шарф он отдаёт м-сье Пьеру – может быть, ему пригодится.3
Цинциннат тем временем делал вид, что читает книжку. На грани срыва, не скрывая уже своего раздражения, директор тщетно пытается пристыдить
Цинцинната за негостеприимное поведение, между тем как м-сье Пьер явно
превосходит своего партнёра в умении до конца разыгрывать роль любезного
и довольного соседа, уверенного в безнаказанности низкопробного глума.
Наконец, в ярости (и прихватив с собой хрустальную вазу с пионами – символ
предполагавшегося идиллическим, но скандально сорванного спектакля) провальный режиссёр-директор покинул камеру несговорчивого узника.
«Цинциннат всё смотрел в книгу. На страницу попала капля. Несколько
букв сквозь каплю из петита обратились в цицеро, вспухнув, как под лежачей
лупой».4 «Лупа» не может быть словом, случайным у энтомолога Набокова, –
тем более, если ею послужила слеза противостоящего изуверам героя, облада-ющая, как оказалось, волшебным свойством: превращать буквы, написанные
самым мелким шрифтом, – в самый крупный.
Повествование героя в следующей, восьмой главе, внезапностью своей не
может не ошарашить: из прежних рассказов о страданиях и муках противостояния им, – оно вдруг взмывает на высоту потрясающей силы вдохновенного
откровения, производящего впечатление абсолютной стихийности, не поддающейся никакой систематизации, никаким логическим «рамкам», никакому
«конспекту», и вообще – сколько-нибудь адекватному изложению, как нельзя
описать «своими словами» сочинённое, на одном запредельном дыхании, произведение гения (за дефекты нижеследующей, поневоле, таковой попытки заранее приносим извинения).
VIII.
2 Там же. С. 57.
3 Там же. С. 60-61.
4 Там же. С. 62.
274
Вся глава написана от первого лица – «я» Цинцинната, – и определяется, по его собственным словам, «ритмом повторных заклинаний», каждый раз, снова и снова, по нарастающей, набирающих «новый разгон».1 Поток текста
идёт без единого абзаца, что ещё более нагнетает ощущение предельного, почти молитвенного напряжения. Постоянный, ключевой рефрен: «Повторяю …
повторяю: кое-что знаю, кое-что знаю, кое-что…».2 Это «кое-что» герой хочет
непременно высказать, изложить письменно, – вопрос только в том, хватит ли
ему на это времени и сил и будет ли результат достоин замысла, то есть имеющим непреходящую ценность.3
Начинает Цинциннат, однако, с напоминания себе же того простого факта, что он ещё жив, «то есть собою обло ограничен и затмён», и, в сущности
(пытается он нехитрой философской спекуляцией утешить себя), – в этом отношении он ничем не отличается от любого смертного, предела своей жизни
не ведающего; разница только в том, что он располагает «очень небольшими
цифрами, – но ничего, я жив».4
После этой психотерапии Цинциннат приступает к осмыслению того
«особенного», что случилось с ним этой ночью, – и случается уже не в первый
раз: «…я снимаю с себя оболочку за оболочкой, и наконец … я дохожу … до
последней, неделимой, твёрдой, сияющей точки, и эта точка говорит: я есмь! –
как перстень с перлом в кровавом жиру акулы, – о моё верное, моё вечное … и
мне довольно этой точки, – собственно, больше ничего не надо».5
Здесь можно было бы, разумеется, воспользоваться отсылками специалистов на разного рода источники этих «я есмь!» и «перстня с перлом»; но для
читателя, если он не профессиональный филолог, особой нужды в этом нет, –
более того, даже и свежее и непосредственнее, объёмней и богаче будет восприятие этого вдохновенного текста, с неимоверной силой пытающегося объяснить – чего ради необходимо Цинциннату это очередное «разоблачение».
После ламентаций (таких понятных, вызывающих такое сочувствие, такое
нестерпимое сострадание!), что он, Цинциннат, горько сожалеет, что он, быть
может, «поторопившийся гость» в этом мире, что, может быть, как «гражданин столетия грядущего» (и в этом есть надежда и упование оптимиста) он
удостоился бы более счастливой жизни («счастье» будет ключевым понятием
в «Даре»), – но что делать, если «я прожил мучительную жизнь, и это мучение
хочу изложить, – но всё боюсь, что не успею».1
1 Там же. С. 66.
2 Там же.
3 Там же. С. 62-63.
4 Там же. С. 62.
5 Там же.
1 Там же. С. 62-63.
275
Итак, «разоблачение» до «точки» необходимо Цинциннату, чтобы рассказать
о своей мучительной жизни. Не слишком ли, в таком случае, избыточно такой
магической силы «упражнение» для простого автобиографического повествования?
Однако непосредственно за этой фразой следует длинный, исполненный
подлинной страсти пассаж, предваряющий идеи Набокова, позднее нашедшие
отражение во всех трёх вариантах его автобиографии, с чего все три и начинаются: «Колыбель качается над бездной… Сколько раз я чуть не вывихивал
разума, стараясь высмотреть малейший луч личного среди безличной тьмы по
оба предела жизни!».2 «С тех пор, как помню себя, – пишет Цинциннат, вдохновлённый своим автором, – а помню себя с беззаконной зоркостью... Я исхо-жу из такого жгучего мрака, таким вьюсь волчком, с такой толкающей силой, пылом, что до сих пор ощущаю (порою во сне, порою погружаясь в очень горячую воду) тот исконный мой трепет, первый ожог, пружину моего я. Как я
выскочил, – скользкий, голый! Да, из области, другим
