Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер

спаситель, – Цинциннат отвечает: «воображение»,4 что не мешает ему, в порядке ответной издёвки, предложить «соседу» бежать вместе – вот только

сможет ли тот, при его телосложении, быстро бегать. Поддавшись провокации, м-сье Пьер кидается доказывать свою силу и ловкость цирковыми трюками: 1 Там же. С. 77-78. См. также: Долинин А. Набоков и советская литература. «Приглашение на казнь». С. 19-20.

2 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 78-79.

3 Там же. С. 80.

4 Там же. С. 79-81.

282

демонстрирует мышцы, поднимает одной рукой перевёрнутый стул, и, наконец, стоя на руках, поднимает вверх схваченный зубами за спинку стул, на каковом они и остаются – мёртвой хваткой вставной челюсти на шарнирах (уходить со сцены м-сье Пьеру приходится в обнимку со стулом). Директор (на сей

раз цирка), всё тот же Родриг Иванович, ничего не замечает и бешено аплоди-рует, но покинуть ложу ему приходится разочарованным, поскольку сцена

опустела. На Цинцинната при этом почему-то был брошен подозрительный

взгляд.

XI.

Русское понятие «пошлость» Набоков считал на другие языки переводи-мым только описательно: «Пошлятина – это не только откровенно дрянное, но, главным образом, псевдозначительное, псевдокрасивое, псевдоумное, псев-допривлекательное».1 И полагал необходимым добавить: «Припечатывая что-то словом “пошлость”, мы не просто выносим эстетическое суждение, но и

творим нравственный суд».2

В предыдущей главе молчаливый нравственный суд Цинцинната – отказ

от соучастия в навязываемой ему пошлости – был настолько очевиден, что, не

заметив потери челюсти циркачом м-сье Пьером, самозванный директор цирка

Родриг Иванович не преминул, однако, заметить отрешённость его единственного зрителя. И на этот раз Цинциннат был понят адекватно и соответственно

наказан: цирка больше не будет. Коль скоро осуждённый предпочитает какое-то там своё «воображение» и упрямо остаётся «букой», не ценя самоотвержен-ных стараний «соседа» его развеселить, то так тому и быть – пусть сидит в пустой камере, при одном своём «воображении».

Режим содержания Цинцинната резко меняется, обнаруживая свою, без

прикрас, сущность: «брандахлыст с флотилией чаинок» на завтрак, гренок не

раскусить. От газет Цинциннат отказался сам, убедившись, что «всё, могущее

касаться экзекуции», из них вырезается. Родион, уже даже и не скрывающий, как надоел ему «молчаливо-привередливый» узник, тем не менее намеренно

задерживается в камере, чтобы усугубить своим присутствием то «гнетущее, нудное впечатление», которое он производит на Цинцинната. Спинка возвращённого в камеру стула мечена теперь глубокими следами «бульдожьих зубов» м-сье

Пьера, а Цинциннату от него вручена записка с обещанием скорого повторе-1 Nabokov V. Lectures on Russian Literature N.Y., 1981. P. 318; Цит. по: Долинин А. Истинная жизнь… С. 143-144.

2 Набоков В. Пошляки и пошлость // Лекции о русской литературе. СПб., 2013. С. 431.

283

ния «дружеской беседы» и заверением в готовности доказать ему, «что физически я очень, очень силён».3

Неудивительно, что «три часа сряду, с незаметными провалами печального

оцепенения, Цинциннат ... ходил по камере». Её интерьер стал предельно аскети-чен: «Надписи на стенах были теперь замазаны. Исчезло и расписание правил…

Голо, грозно и холодно было в этом помещении», где веяло «бесстрастием», свойством любой «комнаты для ожидающих, когда дело уже к вечеру».1

Дефицит информации – лучший способ привести узника в состояние депрессии. Тем не менее, за эти «три часа сряду» герой умудряется досконально

изучить новый облик своей камеры – так, что в конце концов узнаёт её «гораздо

лучше, чем, скажем, комнату, в которой прожил много лет». И что же он увидел?

Первое, что отмечается, – что стены «сплошь выкрашены в жёлтый цвет»

– цвет того же «жёлтого», т.е. «сумасшедшего дома», каким в своё время была

школа-интернат, в которой герой провёл своё детство. Но, – наблюдательно

замечает Цинциннат, – «будучи в тени, основной тон казался тёмно-гладким, глинчатым, что ли», в отличие от «тут, на свету» (в отражении окна), где «отчётливо заметны пупырки густой, жёлтой краски», – «и была знакомая царапина, до которой этот драгоценный параллелограмм света доходил в десять

часов утра».2 О, да «тут», похоже, зашифрован целый букет символики: тень и

свет («тут» и «там»), и опять, как в детстве, когда он сошёл с подоконника на

«пухлый» воздух, граница между мирами – отражение солнечного света в

окне. И не означает ли что-то царапина, попадающая на солнце в десять часов

утра? В этом параноидальном мире только и приходится, что искать приметы, подсказывающие намёки на кроющуюся за ним истину. Даже эхо здесь –

«недоразвитое, злое», и лампочка (в решётке) – висит не совсем посередине

«слегка вогнутого» (?) потолка, причём «с неправильно найденным центром

потолка» «как-то сопряжён» преследующий Цинцинната ужас ожидания…

Наконец, железная дверь камеры странным образом носит следы неудачи её

закрасить. Вся эта «неправильность, мучительно раздражавшая глаз» Цинцинната, мешала процессу «того созревания, которого никак не достигала безвольная, нуждавшаяся в другом климате мысль».3 Всё правильно: как и его

отец, Владимир Дмитриевич Набоков, писатель Сирин был категорическим

противником смертной казни как таковой, – поэтому и камера смертника, по

определению, являлась для него заведомо «неправильной».

3 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 81-82.

1 Там же. С. 83.