Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все мы родом из детства: осознание героем изначального и непоправимого
своего от всех отличия окончательно отрезало Цинциннату все пути к отступлению.
IX.
Свидание с Марфинькой обернулось нашествием всего её семейства, со
всем скарбом явившегося к Цинциннату: «Не так, не так воображали мы эту
долгожданную встречу…». На фоне чудовищного нагромождения мебели и
утвари, рассованных в этом хаосе членов семьи и родственников Марфиньки
(все, как на подбор, физические и моральные уроды), пафосный тон банально-1 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 67.
2 Там же. С. 68.
280
пошлых сентенций обвинительной, в адрес Цинцинната, речи её отца – главы
семейства – все это производит впечатление запредельной пародийности.
Каждому из череды нарочитых уродов предоставляется возможность продемонстрировать себя небольшим, но исключительно выразительным соло. Сцена разработана до мельчайших деталей, каждому актеру остаётся только в
точности повторить расписанный порядок действий. Эту картину ошеломля-ющей макабрической театральности довершает внезапный приступ вдохновения одного из братьев Марфиньки, поднимающего фарс до уровня жанра «высокого», якобы оперного – он затягивает арию на итальянский манер: «Mali è trano t’amesti…», для убедительности повторив её ещё раз и в полный голос, несмотря на предупреждающую реакцию брата близнеца, сделавшего «страшные глаза».1
По мнению Г. Барабтарло, «если тщательно расследовать эту фразу, при-творяющуюся итальянской, то окажется, что из её латинских букв составляет-ся русская разгадка (сама по себе таинственная): “Смерть мила; это тайна”.
Цинциннат дорого бы дал за эту тайну».2 Причём, как отмечает Долинин, это
тот случай, когда: «Помимо своей воли персонажи иногда выходят из роли и
вдруг начинают говорить не на своём языке, передавая Цинциннату секретные
послания невидимого Творца».3
Попытки Цинцинната преодолеть нарочно чинимые ему препятствия и
добраться до Марфиньки, чтобы сказать ей хоть два слова, как и следовало
ожидать, ни к чему не привели – «при ней неотступно находился очень кор-ректный молодой человек с безукоризненным профилем», и её унесли на кушетке, едва Цинциннат к ней приблизился. Очередь прощающихся и весь рек-визит с удивительным проворством со сцены удалили. И только Эммочка,
«бледная, заплаканная, с розовым носом и трепещущим мокрым ртом, – она
молчала, но вдруг … обвив горячие руки вокруг его шеи, – неразборчиво за-шептала что-то и громко всхлипнула». Влекомая Родионом к выходу, она «с
видом балетной пленницы, но с тенью настоящего отчаяния»,4 – запустила в
душу Цинцинната, только что пережившего очередное, жесточайшее разочарование, крючок следующей наживки.
1 Там же. С. 68-72.
2 Барабтарло Г. Очерк особенностей двигателя в «Приглашении на казнь» // В.В.
Набоков. Pro et contra. СПб., 1997. Т. 1. С. 450.
3 Долинин А. Истинная жизнь… С. 152-153.
4 Набоков В. Приглашение на казнь. С. 74.
281
X.
В этой главе разыгрывается своего рода дивертисмент, в котором м-сье
Пьер пытается приручить «волчонка», как он называет Цинцинната, по модели, очень напоминающей некоторые чекистские методы перевоспитания, «перековки» заключённых в Советском Союзе. Играя порученную ему роль тюремной «подсадной утки», он силится расположить Цинцинната к «задушевным
шушуканиям» и уверяет его («я никогда не лгу»), что попал сюда по обвинению
в попытке помочь Цинциннату бежать; и вот теперь, когда «недоверчивый друг»
в курсе дела, «не знаю, как вам, но мне хочется плакать» (намёк на слезливость
Горького, умилявшегося результатам перевоспитания «врагов народа»).1 М-сье
Пьер корит Цинцинната, что тот несправедлив «ни к доброму нашему Родиону, ни тем более господину директору… И вообще, вы людей обижаете…». На ответ Цинцинната: «…но я в куклах знаю толк. Не уступлю», м-сье Пьер встаёт в
позу несправедливо обиженного, но снисходительно прощающего «по молодости лет» ошибающегося узника, не забывая, однако, упрекнуть его за «вульгарное, недостойное порядочного человека» поведение.2
Эта наизнанку вывернутая логика домогательств, которой с садистским
наслаждением прощупывает свою жертву палач, преследует на сей раз цель не
только, а может быть, даже не столько убеждения, сколько деморализации
воспитуемого, – ведь Цинциннат, по предшествующему опыту, уже известен
как ученик практически безнадёжный. И Цинциннат, со своей стороны, уже
поднаторевший в таких играх, обращается с м-сье Пьером лишь как с «кук-лой», – изнурённый, в тоске и печали, он всё же надеется вытрясти из слового-ворения заботливого «соседа» какие-то, может быть, нужные ему проговорки:
«Вы говорите о бегстве… Я думаю, я догадываюсь, что ещё кто-то об этом
печётся… Какие-то намёки… Но что, если это обман, складка материи, кажу-щаяся человеческим лицом…» – Цинциннат имеет в виду Эммочку, так похоже разыгравшую отчаяние при прощании с ним в предыдущей главе. И палач
легко поддаётся на удочку, собственные заигрывания вмиг отбросив: «Это в
детских сказках бегут из темницы».3
На удивлённый вопрос м-сье Пьера,
