Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Из-за этой инстинктивной осторожности Йожи и не может начать разговор, а потому товарищ Черта всякий раз прикрепляет его к более разговорчивому и опытному в агитационных делах товарищу, чтобы Йожи у нею поучился.
Но чему тут научишься? Дожидаться, пока крестьяне придут домой из церкви, или, что еще хуже, являться к ним во время утренней спешки и сборов в церковь? Товарищ его старается наладить подходящее настроение для разговора по душам, а Йожи видит, что сейчас не до них, всех членов семьи так и подмывает бежать по своим делам, а кое-кто так и делает. В одном доме хозяин засыпает корм скотине или сгребает навоз, потому что Кешей или Чиллаг — этакая паскуда! — уже вывалял все бока, и тут уж не обойдется без брани и крика. Хозяйка стряпает обед, засыпает в суп лапшу, старшая дочь или сноха накрывает на стол в чистой половине или под навесом, если время летное. В другом доме, где хозяева уже вернулись из церкви, хозяйка, бросив молитвенник и скинув верхнюю кофту с юбкой, бежит налить воды для домашней птицы — в водопойной колоде ни капельки — или сгоняет с гнезда наседку почиститься и напиться. (Вот негодница, опять два яйца продолбила и выпила, а в них уже почти живые цыплята были, да вдобавок посреди комнаты, на столе либо на подоконнике напакостила, — выйти не могла, сердечная, — покуда хозяйка в церкви молилась.) В комнате вонища — не продохнуть, надо окна раскрывать, проветривать, а тут, как на грех, являются агитаторы. «Чтоб вы провалились, гости милые! — готово сорваться с языка у хозяйки. — Тут рук не хватает, не знаешь, за что браться, так нет — сиди да слушай ваши сказки про демократию. Только мне и дела!» Но за дверь их не выставишь, ведь они коммунисты, а нынче коммунисты в силе, чего доброго, позовут полицию, скажут — нилашистка, реакционный элемент или еще невесть что. Волей-неволей приходится улыбаться.
Эти настроения поддерживают не только отцы духовные, которые, так сказать «по праву», боятся за души и за достояние своей паствы, но и местные вожаки партии мелких сельских хозяев и национально-крестьянской партии, которые тоже опасаются влияния на крестьян все чаще появляющихся на селе коммунистов. Тот, кто живет за счет неравенства между людьми, всегда стремится его сохранить.
Создается довольно неловкое положение, и Йожи это прекрасно чувствует. Лапша начинает развариваться, вся семья в сборе, даже подростков, которые чесали язык около церкви, пригнал домой зов здорового желудка — по воскресеньям они всегда завтракают наспех, к тому же ничего существенного — кружка кофе или молока, — а потому здорово проголодались. Хозяйка сидит как на иголках, пора бы и на стол подавать, но пригласить агитаторов к столу она не может — на них не рассчитывали. Не позвать — неудобно, как же это — мы будем есть, а они нам в рот глядеть? Но сказать им, как принято в таких случаях: «Просим покорно у нас отобедать» — тоже нельзя. Вдруг они примут приглашение всерьез, тогда стыда не оберешься: на всех еды не хватит. Если б они были свои, деревенские, тогда бы можно и пригласить — кто ж из крестьян не знает, что такое приглашение, как бы ни настаивали хозяева, всерьез принимать нельзя. Но бог весть кто они, эти агитаторы, может статься, они и приличий-то не знают.
А оно, кажется, так и есть. Вот извольте, столько времени прошло, а они все говорят, говорят, не хватает, видно, смекалки сообразить: «Пойдем-ка, друг, дальше, тут люди обедать хотят». Ведь семейство только раз в неделю и собирается вместе — за воскресным обедом. В будни каждый ест там, где работает, — в поле, на пашне.
Правда, большинство товарищей догадывались, в чем дело, и спешили убраться, но некоторых, слишком ретивых, Йожи приходилось незаметно толкать локтем, а порой и показывать глазами на дверь: пошли, мол, люди обедать собрались.
Выходило, что напрасно выезжали они из Пешта чуть свет. Все утро приходилось убивать на беседу с немногочисленными сельскими коммунистами или слоняться без дела, переговариваясь между собой. Только во второй половине дня удавалось провести кое-какую просветительную работу.
Но даже и тогда они успевали сделать значительно меньше, чем рассчитывали сами, и гораздо меньше, чем надеялись в партийном комитете завода, — в тех селах, где было вино, из-за того, что оно было, а там, где его не было, из-за того, что не было. Ну какой крестьянин не пошлет в корчму за вином? Нельзя же уронить себя в глазах гостя! Вот и получалось, что там, где агитаторов угощали, много времени пропадало даром — не станешь же рассуждать о политике, когда полагается хозяйское вино хвалить; там же, где не угощали, у хозяев портилось настроение и разговор не клеился — они упорно молчали, думая о том, что гости их презирают, как последних скряг. Еще бы! Вон у них, хозяев, полный двор всякой живности: куры клохчут, петух голосит, утки крякают, гогочут гуси, в хлеву поросенок заливается, кабан похрюкивает, овцы блеют, теленок выводит свое «му-у-му». Ну на что все это, как не на то, чтобы зажарить и съесть? Им-то, городским, невдомек, что нам на это приходится жить, одеваться и налоги платить…
Йожи эти мысли понятны и близки. Знает он также, что у деревенских жителей, которые всю неделю трудятся вразброс, кто где, на воскресенье тоже имеется своя собственная «программа». А потому всякий раз, как он отправляется на село, на сердце у него кошки скребут. Но он не осмеливается сказать об этом товарищам, потому что все, что делает партия, правильно, имеет свою цель и смысл. Только, видно, он еще не понимает всего до конца.
Особенно мучительно бывало для Йожи, когда прикрепленный к нему товарищ, а позже
