Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Бедный Йожи, бедный мой сыночек! И что он станет делать с этой барышней-белоручкой? Как бог свят, быть ему у нее под каблуком! Он ведь всегда был такой добрый малый…
— Кабы только это, матушка, — отвечала Жужи, — а я так другого боюсь. Мало ей будет одного Йожи… Эти барыни все такие… Вы же знаете, аптекарская-то дочка вышла за помощника аптекаря, господина Кеслера, а господин доктор Фекете все равно к ней ходит. Так уж водится у господ…
Но особенно не правились им крепкие, дурманящие и уж никак не напоминавшие запах фиалки духи, которыми душилась Ибойка. Он был так же чужд привыкшим к кизячному дыму беднякам крестьянам, как запах ладана кальвинисту, и Жужи шептала матери:
— Я вам вот что скажу, матушка: только тому нужно духами прыскаться, у кого на то причина есть. Кто знает, чем больна эта барышня? Никто ведь ее вблизи не разглядывал… — Но это уже был голос зависти и неприязни. Ибойка так и дышала красотой и здоровьем, как сама цветущая жизнь. А бедная Жужи была сутулая, плоскогрудая женщина, высохшая после третьего ребенка.
Злополучной Ибойке, которая для того только и душилась дешевенькими духами, чтобы произвести впечатление на деревенскую родню жениха, — пусть, мол, видят, она не какая-нибудь дочь мусорщика, — и здесь не повезло. Никогда не имея дела с крестьянками, она не подозревала, что, как ни старайся казаться красивой, изящной, образованной и «благородной», они все равно не примут ее с открытой душой. «Еще бы не быть красивой, небось за всю жизнь ни разу не поработала до поту», — думают они про себя. Тетушка Майорош, не осмеливаясь назвать Ибойку «дочкой», избегала прямого обращения, хотя мамаша Ибойки, будущая теща, развязно ворковала: «Мой Йожи, мои Йожи». И это тоже причиняло боль старушке. Ей казалось, что чужие люди отняли, украли у нее сына. Если уже сейчас, до свадьбы, он стал «их Йожи», что же будет дальше? Как пить дать, сядут ему на шею, ведь сами-то ни гроша не зарабатывают. «Господин привратник» только и умеет, что сидеть у себя в парадном. Этот простофиля Йожи каждую субботу будет выкладывать свои денежки. А между тем молодые, даже на деревенский вкус, как нельзя лучше подходили друг другу. Пройдись они рядышком по сельской улице, люди непременно сказали бы: «Эх, хороша пара!» Йожи парень рослый, но и Ибойка ему под стать — лоб ее как раз на уровне его губ, так что для поцелуя ни ему не нужно нагибаться, ни ей тянуться на цыпочках. Да, по деревенским понятиям, сам господь бог словно сотворил их друг для друга. Но и это не успокаивало тетушку Майорош.
Все кончилось, однако, благополучно, так как родственники Йожи сразу после свадьбы уехали к себе в деревню. Вот останься они в городе — быть бы беде. А так — что ж, пишут они редко, да если и пришлют письмо, то ни за что не заденут сноху, уверенные, что письмо будет читать не только Йожи, но и его жена, как это водится в деревне. И все-таки после отъезда родственников у молодоженов осталось какое-то смутное чувство неловкости, словно на их любовь набежало легкое облачко. В первые месяцы, когда любовь была для них важней всего на свете, они старались обходить эту тему и даже не упоминали о том, что у Йожи имеется родня, с которой они не поладили и которая явно невзлюбила его молодую жену. Трудно сказать, что сыграло здесь большую роль — женский ли инстинкт или классовая рознь, различие в образе жизни бедных крестьян с окраины села и столичных мещан, во всем подражающих важным господам, — только родня Йожи не приняла эту женщину в свою среду. Эти чувствовали и Йожи и Ибойка, но молчали, чтобы не ставить друг друга в неловкое положение. Ведь чужой волос в тарелке супа ох как неприятен даже на двадцатом году супружества, а тем более в медовый месяц!
Откровенно говоря, Йожи, привыкший у себя в деревне к характерным запахам кузницы, к пару, подымающемуся от горячего металла, брошенного в воду, к едкой гари копыт, тлеющих под раскаленной подковой, к испарениям масла и дегтя, Йожи, который уже тогда терпеть не мог забредавших в кузницу цыганок-гадалок из-за их приторного парфюмерного запаха, тоже с трудом выносил женины духи. Но не только ей — самому себе он не посмел бы сейчас признаться, что нет ничего лучше естественного запаха здорового чистого тела и аромата вымытых в горячей воде женских волос. Все это также бросало на их отношения легкую, едва заметную тень. Но они были так влюблены друг в друга, что не обращали на это внимания. Бесконечно благодарный Ибойке, Йожи готов был молиться на ее прекрасное, словно выточенное резцом мастера, благоухающее здоровьем тело.
Из-за недомолвок, точно туманом вставших между Йожи и родными, до него так никогда и не дошло, что в деревне в ответ на вопросы знакомых: «Ну как, тетя Жужанна, какова женушка у вашего сына?» — мать только всхлипывала, а сестра Жужи при встрече с многочисленными родными и двоюродными братьями и сестрами вздыхала: «Ах, бедный наш Йожи! Бедный наш Йожи!.. Не мне с ней жить, ему, но только скажу я вам, уж и выбрал он себе кралю…»
К счастью, самая тяжелая и больная проблема всех будапештских молодоженов — квартирный вопрос — для них разрешилась довольно сносно. От комнатушки, которую снимал Йожи, они отказались, для двоих она оказалась слишком тесной, и на первых порах поселились у родителей Ибойки. Супруги Келлер из кожи лезли вон, доказывая, что они отлично поместятся и вчетвером, ведь милая Ибойка — их единственная дочка! Но Йожи чувствовал себя у них неважно — ученик кузнеца и подмастерье, он еще ни разу в жизни не спал в приличной комнате, а потому стеснялся, попав в квартиру тестя, обставленную хотя и с грехом пополам, но все же на господский
