Адмирал Хорнблауэр. Последняя встреча - Сесил Скотт Форестер

– За ваше счастливое возвращение, Орацио, – сказал граф, поднимая бокал.

Эти простые слова вызвали в памяти Хорнблауэра целую процессию возвращений – они выступали чередой, словно призраки в «Макбете». Жизнь моряка состоит из разлук и встреч. Возвращение к Марии, которая теперь лежит в могиле. К Барбаре. А сейчас – к Мари. Нехорошо думать о Барбаре, когда он с Мари; он думал о Мари, когда был с Барбарой.

– Надеюсь, Браун хорошо устроился? – спросил Хорнблауэр Феликса. Долг хозяина – позаботиться о слуге, однако вопрос имел и другую цель – переменить направление своих мыслей.

– О да, милорд. Браун устроился превосходно.

Феликс говорил без всякого выражения – не чересчур ли подчеркнуто? Не было ли здесь тонкого намека на что-то, что Хорнблауэр должен знать, но не знает? Странно. Однако, когда Хорнблауэр пошел к себе в комнату переодеваться к обеду, его ждал Браун – все тот же образцовый слуга. Вещи были распакованы, черный фрак – последний лондонский фасон! – рубашка и галстук лежали на туалетном столе. В камине весело потрескивал огонь.

– Ты рад вновь здесь оказаться, Браун?

– О да, милорд, чрезвычайно рад.

Браун – настоящий полиглот: он бегло говорит на языке слуг, на языке нижней палубы, на языке деревенских улиц и городских закоулков, а в придачу еще и на французском. Очень досадно, что он их никогда не путает, думал Хорнблауэр, завязывая галстук.

По пути к лестнице Хорнблауэр встретил Мари. Оба на миг замерли как в столбняке, словно никак не ждали здесь друг друга увидеть. Затем Хорнблауэр поклонился и подал руку, Мари сделала реверанс и взяла его под локоть. Ее пальцы дрожали, а от их прикосновения его бросило в жар, словно они проходили рядом с отрытой печью.

– Милая! Любовь моя! – прошептал Хорнблауэр, совершенно теряя голову.

Мари продолжала спускаться по ступеням, однако ее рука задрожала сильнее.

Обед получился превосходный: кухарка Жанна превзошла самое себя, а граф был в ударе и то шутил, то беседовал на серьезные темы, выказывая в одном случае остроумие, в другом – глубокую осведомленность. Поговорили о решениях правительства, обсудили Венский конгресс, который все никак не закончится, и мельком обменялись мыслями по поводу Бонапарта на острове Эльба.

– До нашего отъезда из Парижа там обсуждали, что такое соседство чересчур опасно, – заметил граф. – Предлагали перевести его в более спокойное место – в этой связи упоминался ваш остров Святой Елены.

– Возможно, так было бы лучше, – согласился Хорнблауэр.

– Пока этот человек плетет интриги, Европа не перестанет бурлить, – сказала Мари. – Почему этому не положат конец?

– Царь был его другом, и царь сентиментален, – пожал плечами граф. – К тому же австрийский император – его тесть.

– И они потакают своим чувствам в ущерб Франции… в ущерб всему миру? – горько проговорила Мари.

Женщины почти всегда ненавидят врагов своей страны сильнее, чем мужчины.

– Я не думаю, что Бонапарт сейчас и вправду опасен, – примиряюще сказал Хорнблауэр.

Прихлебывая послеобеденный кофе, граф мечтательно взглянул на ломберный столик:

– Вы не разучились играть в вист, Орацио? Теперь нас только трое, но мы можем сыграть с болваном. Пусть эта мысль покажется еретической, но игра с болваном представляется мне более научной.

Никто не упомянул, что прежде с ними играл Буш, но все о нем думали. Подсняли, перетасовали, раздали. В мысли графа о большей научности игры с болваном и впрямь был некоторый резон; по крайней мере, в ней можно точнее просчитать вероятности. Граф играл, как всегда, талантливо, Мари – с прежним умением, Хорнблауэр старался выказать всегдашнюю математическую точность. И все же что-то было не так. Вист с болваном всегда немного выбивает из колеи, хотя бы из-за необходимости пересаживаться. У Хорнблауэра не получалось с головой уйти в игру, он постоянно чувствовал присутствие Мари, то рядом, то напротив, и дважды допустил мелкие ошибки. Когда закончился второй роббер, Мари положила руки на колени:

– Я на сегодняшний вечер наигралась. Уверена, Орацио играет в пикет ничуть не хуже, чем в вист. Если позволите, я уйду спать, а вы развлекайтесь вдвоем.

Граф с обычной своей предупредительной учтивостью тут же встал и спросил, хорошо ли она себя чувствует. Мари заверила, что чувствует себя превосходно, только устала, и граф проводил ее до двери, как провожал бы королеву.

– Доброй ночи, Орацио, – сказала Мари.

– Доброй ночи, мадам, – ответил Хорнблауэр, стоя у карточного стола.

Один взгляд, длившийся от силы десятую долю секунды, сказал им друг о друге все.

– Надеюсь, Мари не ошиблась в своем предположении, – проговорил граф, возвращаясь. – Не имея возможности играть в вист, мы с ней постоянно играем в пикет. Однако почему я решил, что вы непременно захотите играть? Как невежливо с моей стороны! Прошу вас…

Хорнблауэр поспешил заверить, что сыграет с огромным удовольствием.

– Прекрасно, – произнес граф, длинными белыми пальцами тасуя колоду. – Я очень счастливый человек.

Счастье и впрямь улыбалось ему в тот вечер, по крайней мере – картежное. Он играл, по обыкновению, рискованно, и всякий раз ему фантастически везло с прикупом. Если у Хорнблауэра оказывалась квинта из старших карт, граф перебивал ее семеркой из младших, кварта валетов спасла его, когда у Хорнблауэра были три туза, три короля и три дамы, и дважды карт-бланш[55] выручал его, когда у противника собиралась отличная комбинация. Если Хорнблауэру приходили сильные карты, графу везло; когда слабые – граф разносил его в пух и прах. После третьей партии Хорнблауэр беспомощно глянул на хозяина дома.

– Боюсь, вам не очень интересно играть, – сокрушенно произнес