Жизнь как приключение, или Писатель в эмиграции - Константин Эрвантович Кеворкян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И гроздья красных троллейбусов на площади Калинина – ныне изуродованный «майдан». Они увозили нас в неописуемую даль, на Сырец, где на военном кладбище похоронен дед-генерал. А потом площадь стала называться Октябрьской революции, на ней появился огромный каскад фонтанов, куда многочисленные туристы любили бросать монетки. Мы, босяки, эту мелочь вылавливали, за что сторожа нас нещадно гоняли. Помню: бегу, отвисшие карманы полны тяжёлых монет, а передо мной мчится мой подельник с босыми ногами и – удивительная иллюзия – его мокрые следы на асфальте появляются раньше, чем он успевал в них запрыгнуть.
В подъезде дома жили друзья, у них, в свою очередь, были свои друзья. А советские дети, надо заметить, по квартирам не сидели. Лазание по мусоркам в поисках интересных штучек и последующие их подрывы – вот к чему рвалась душа прибывшего на каникулы. И на зимнюю горку – вниз по Карла Либкнехта, которой сегодня вернули историческое название Шелковичная, однако горку у малышей отобрали навсегда. Десятки и сотни сорванцов скатывались вниз по непроезжей части улицы, рискуя внизу вылететь на часть проезжую. Но какие-то ЖЭКи и родители заливали эту горку, и соседство всемогущего Щербицкого их не смущало.
Того Киева – с удивительным запахом молочных магазинов, маршрутками-«пипшайками» за 10–15 копеек в гору и плавным движением южного города уже нет…
В последний раз я видел покойного в феврале 2014 года. Поезд катил через железнодорожный мост на Харьков. За красавцем Днепром, за божественной Лаврой густо стелился чёрный дым горящих на Евромайдане сотен покрышек. Пассажиры с ужасом смотрели на невиданное зрелище. Горел город, занималась пожаром страна, через несколько дней старый добрый Киев умрет. Взгляд со спины
(памяти отца)
Я показывал детям могилу их деда. Наш маленький некрополь пестрел фамилиями «Кеворкян». Из них только своего дедушку Эрика, Эрванта Тиграновича Кеворкяна, они знали лично. И, насколько я мог понять, любили и уважали. Насколько могут любить и уважать дети в свои шесть-семь лет. Они чувствовали в нем родоначальника, старейшину. Теперь он умер. За старшего – я.
Сел за руль, продолжая рассказывать что-то семейное и назидательное, дети расположились на заднем сидении, и мы тронулись. Проехали немного, и вдруг я отчетливо понял, что тоже значительную часть детства видел своего отца вот так – со спины. Как видят сейчас меня мои дети. Либо он был сам за рулем, либо располагался рядом с водителем служебной машины, и мы куда-то ехали. Часто на объекты, которые он возводил, будучи руководителем очередного строительства. И тогда в машине галдела рация – редкая по тем временам диковинка. Или мчались на дачу, и рядом с отцом был кто-то из его многочисленных друзей. Папа, пользуясь короткими встречами, пытался рассказать о нашем городе, где вырос и его отец, родился он, говорил о своей работе, интересовался, как дела в школе…
Дела шли скверно. Родителей я не радовал и вылетал из разных школ, как пробка из бутылки игристого. Отец очень переживал, а ведь то были только цветочки. В ягодку я превратился аккурат к разгулу «андроповщины», когда по всей стране шли облавы и задержания. Задержали и меня, прихватили в модной кофейне. Арестовали в удивительно живописном наряде – широкополая шляпа, черный свитер, черные узкие штаны, высокие черные ботинки, многометровый, намотанный на шею шарф и здоровенная булавка в ухе. Под свитером таился гипсовый корсет на все туловище – незадолго до того я выпал из окна четвертого этажа и получил компрессионный перелом позвоночника. Ну, а сам гипс был живописно раскрашен друзьями, расписан помадой девушками и обклеен антисоветскими листовками.
Время было суровое, но даже тогда один из кагэбэшников заколебался – стоит ли связываться с таким чучелом. Он спросил у напарника: «Может, отпустим? Отец все-таки уважаемый человек». Второй плотоядно улыбнулся: «Кончилось их время!». И я остро прочувствовал, насколько серьезно подвел собственного отца.
У отца, приехавшего по вызову в КГБ забирать сына, был измученный и больной вид. Тяжелая сцена случилась потом, уже возле подъезда дома. «Ты думаешь – это ты Кеворкян? Это я Кеворкян!», – кричал отец. Что, в переводе на понятный язык, означало следующее: я с утра до вечера тружусь, ты, бездельник, ни черта не делаешь, изображаешь из себя непризнанного гения, говнюк, а мне выгребать – человеку заслуженному и честному!». Все это было правдой, и едкий стыд до сих пор жжет мою память. Но понадобился еще не один удар жизни, еще не одна пощечина, чтобы я сцепил зубы, сосредоточился и занялся своим делом.
Много позже, в какой-то компании у отца спросили: «А не папа ли вы известного журналиста Кеворкяна?». Вопрос застал его врасплох, но он был счастлив. Началась новая эпоха, когда сына признавали не по заслугам отца. Раздаривая мои книги своим друзьям, он весело подписывал «от отца автора…».
Теперь его нет, за старшего я. Мои дети видят меня со спины – хватило бы времени взглянуть друг другу в глаза. Один из них сказал, что видел дедушку во сне. Мол, дедушка сказал ему: «Очень скучно у вас на земле, а я тут летаю, летаю, летаю!..».
Ты всегда будешь старше меня.
История костюма
I
Я не люблю костюмы. И нормальному человеку, по моему глубокому убеждению, не может нравиться опасный процесс стягивания горла живописной веревочкой, скованность пиджачных движений и борьба с пылинками на штиблетах. Но костюм – это сила, некий матерчатый символ избранности и власти цивилизованных людей.
Ясное дело, общаясь в кругу европеоидов невозможно не следовать их смешным привычкам, хотя я продержался довольно долго. Первый костюм жизнь заставила меня купить на пороге четвертого десятка лет. Меня без него не пускали в Белый Дом.
Американская переводчица диаспорянского происхождения, увидев меня, – собравшегося в гости к Президенту США в свитере, джинсах и импозантных строительных ботинках на толстой подошве – пришла в ярость. «Это не ваша Украина», – забыв о национальных корнях бушевала она в автобусе: «Президент не примет вас в таком варварском наряде!». Прочее содержимое автобуса вяло косилось на меня, чавкало жевательную резинку и делало вид, что не замечает скандала. Оно-то было в правильных
