Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И Ибойка заказывала, не скупясь ни для себя, ни для Йожи. Взяв в руки меню, она изучала его так же долго, как и остальные члены компании: наверное, видели где-то, как это делают аристократы или толстосумы-буржуа, для которых составление хорошего ужина такое же важное дело, как для государственных мужей — объявление войны соседнему государству.
Тем временем под рюмочку продолжалось знакомство. Оба неизвестных рассказывали о себе, но все это вместе с их именами Йожи тут же позабыл: в это время официанты подали уху, а вслед за нею и все остальное, так что всеобщее внимание сосредоточилось на еде.
После ужина, да и во время его, пошли в ход бокалы и рюмки. Они взяли для начала легкое вино и сами не заметили, в том числе и Йожи, как оказались под хмельком, в том состоянии, когда человека тянет тихонько напевать знакомые песенки, исполняемые оркестром, или просто отстукивать такт ногой. Если компания еще и не танцует, то дело уже идет к этому.
Словом, пока что текла обычная застольная беседа, когда волей-неволей надо было что-то рассказать о себе, а цель разговора одна — пусть сосед думает обо мне то, что мне хочется. Из-за шума и гама каждый мог говорить только со своим соседом, выдыхая ему в ухо винный перегар и запах съеденных блюд.
Первый из «знакомых», высокий, крепко сложенный брюнет, с густой, зачесанной назад «художественной» гривой, с жаром рассказывал что-то в телеграфном стиле спортивных радиокомментаторов второму «знакомому», миниатюрному элегантному мужчине с рыжей лоснящейся шевелюрой, тщательно уложенной мелкими волнами. На вид он несколькими годами моложе и брюнета, и своей спутницы Илики.
— И ты понимаешь, этот самый чижик вдруг на дыбы и бац! — кулаком под ложечку, второй — бац! — по челюсти… Толстяк брык, и в нокдаун. Так его отделал, только пыль столбом…
Чепика что-то оживленно рассказывает жене каменщика, и обе то и дело покатываются со смеху — та и другая из породы хохотуний. «Представь себе, Манцика, этот Види (так зовут ее «знакомого») дает, значит, мне десятку. «Слышишь, Чепика, достань-ка что-нибудь перекусить, с голоду подыхаю». — «Да катись ты к чертям, — отвечаю я. — Что купишь на такие гроши!» Ну не подлец? Он хотел, — смотри, еще подслушивает! — чтобы я свои денежки добавила. Ну уж нет, дружок, меня на мякине не проведешь…»
Такой разговор шел за столом, и Йожи при всем желании никак не мог в него включиться. Ведь с этой публикой не станешь делиться своими воспоминаниями о деревенской кузнице или рассказывать о заводских делах. Засмеют. О политике тоже не заговоришь, ведь все они, наверное, такие же реакционеры, как Ибойка. К тому же не принято рассуждать о политике в ресторане. Но что же делать, о чем говорить? О футбольном матче со сборной Австрии? В этом он сам-то еще плохо разбирается. Устроившись в городе, он первое время ездил агитатором на село и потому не мог ходить на матчи, а став отцом семейства, вторую половину воскресного дня проводил не на футболе, а с Эвикой. Правда, он вырос и воспитывался в ту эпоху, когда даже в деревнях футбольный мяч уже заменил господа бога, или, точнее, воскресную проповедь, но Йожи в своем прогрессе дошел только до того, что расстался с церковью, — футбол еще не сделался для него необходимой духовной пищей.
Единственный человек, с кем Йожи мог бы перекинуться словечком, это каменщик Мориц, но он сидел на дальнем конце стола, и в этом проклятом шуме до него не докричишься, а потому Йожи чувствовал себя в ресторанной компании до крайности неловко и даже глупо; Ибойка тоже была далеко — ее на господский манер отсадили от него к другому кавалеру, а сказать своей «даме» Илике хоть слово у него не поворачивался язык.
К счастью, музыканты перешли на старые, но все еще популярные мотивы, и вся компания начала дружно подпевать. Ведь теперешние «модные» куплеты до того уж бесмысленны и дики — не только их слова, но и мелодии, — что даже Илика с Чепикой не в состоянии их спеть. Да и как можно петь ту чушь, которую мяукает смехотворный тип на эстраде, вытянув шею и оскалив искусственные зубы: «На телеге везут это самое сено, мы на козлах сидим колено к колену»? Ведь это даже не песня, а какое-то блеяние; зато уж на старых кафешантанных штучках они могут отвести душу и испробовать свои голоса. И они пробуют, в том числе и Йожи, когда помнит слова, которым выучился еще в кузнице у Синчака. И если оркестр играет «В кафе с серебряными зеркалами» или «Был летний вечер, звенели жаворонки в роще…», он подтягивает общему хору — хотя это и дичь, но петь ее все-таки можно. Когда же очередь дошла до таких песен, как «Хаймаши Петер, Хаймаши Пал, барометр нынче на дождь стал», а потом до опереточных древностей, вроде «Чири-ири, чири-бири, синий доломан», вся компания уже вошла в раж, притопывала и прихлопывала в такт оркестру, горланя припев. Затем последовали танцы. Оркестр заиграл танго, и они, как и остальная публика, пустились танцевать. Танцевала и Ибойка. Один только Йожи остался за столом. Он не знал этих танцев, и ему было бы стыдно показаться неуклюжим. Кроме того, он усвоил уже привычку ревниво, пожалуй, слишком ревниво, оберегать свой авторитет стахановца и неохотно опускался до таких развлечений, от которых, что ни говори, попахивает «буржуазным душком». Тот, кто лишь недавно носит в кармане партийный билет и еще не привык то и дело слышать свое имя, всегда отличается такой стеснительностью: он уверен, что все кругом только на него и смотрят. Йожи, помимо этого, еще считает по-деревенски, что женатому человеку, отцу семейства, не пристало тотчас пускаться в пляс, а полагается обождать, солидно посидеть у стола, смакуя вино.
Но из этого ничего хорошего не вышло: ему пришлось быть зрителем и видеть, как Ибойка льнет к знакомому Чепики, высокому брюнету, и с каким удовольствием, даже наслаждением она извивается всем телом в расслабленном ритме танца, при переходе на быстрый фокс
