Избранное - Петер Вереш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Постель Йожи приготовил сам. Ибойку в комнате окончательно развезло, и Йожи пришлось ее раздеть. Потом он вошел в комнатушку, где спала дочка, поправил одеяло и поцеловал ее в лобик. Сердце его мучительно ныло, горло сдавили рыдания. Он смотрел на девочку так, будто она в этот вечер осиротела, потеряла мать.
«Нет, нет, не позволю! Теперь я ей покажу. Слишком уж был я мягок, слишком добр, слишком глуп!»
С этой мыслью Йожи улегся в постель, но до рассвета проворочался с боку на бок, а утром побежал на завод — он работал в первую смену.
12
С этой ночи туман стал все быстрее рассеиваться, и Йожи начал различать, что творилось вокруг него. По-новому увидел он и прошлое. Он припоминал теперь, что и раньше подмечал иногда в поведении жены какую-то порочную расслабленность любовных ласк, извращенную похотливость, бессвязность и неправильность речи. Конечно, виной тому были ликеры, а он-то приписывал все головным болям и женской переменчивости, хотя нередко улавливал в дыхании Ибойки смешанный запах вина и сигарет.
И прежде, в угаре любви, некоторые ее привычки не нравились Йожи, но теперь, когда сердце его начало остывать, когда его то и дело охватывало ощущение мучительной тоски или гнетущей пустоты, они стали для него невыносимыми.
Он ненавидел теперь даже те повадки жены, которые прежде ему нравились. Раньше, например, когда Ибойка, присев на край низкой кровати, надевала чулки и, натянув упругий шелк до колена, с наслаждением проводила ладонью по изящной ступне, крутому подъему и дальше, по круглой икре, — жест этот был так очарователен, что Йожи с трудом удерживался, чтобы не обнять ее. Нынче же это движение оставляло его равнодушным и даже вызывало неприязнь, а белые полные ляжки будили не желание, а отвращение. Теперь он не терпел ни ее жестов, ни манер, ни духов.
Если, проснувшись поутру, молодой мужчина видит в своей жене не свою ненаглядную веселую и жизнерадостную подружку, которую так и хочется расцеловать, а лохматое, толстое чувственное животное — значит, пришла беда, большая беда: любви конец! Пока Йожи любил, Ибойка была для него неземным существом, ангелом, и в этом все несчастье. Она должна была стать человеком, но не стала им. И повинен в этом, быть может, Йожи. Ему следовало держаться с нею потверже — теперь он это сознает, но уже поздно.
Йожи дошел уже до того, что не мог выносить ее полноты. Жадный мужской взгляд, который еще два-три года назад был точно заворожен ее мягкими, соблазнительными своей округлостью формами, теперь отрезвел, стал чист и холоден. В этом теле, мучительно думалось Йожи, нет настоящей человеческой души, нет даже простого человеческого благоразумия.
И Йожи вспоминал, как в годы его юности молодые сельские подмастерья, дети потомственных мастеров-ремесленников, потешались, бывало, над крестьянками, упрятанными в бесчисленные юбки и прочую одежду: вот бесформенные кувалды! Он хохотал вместе с приятелями, вернее, вслед за ними, считая, что неловко отставать от других — ведь и он станет в будущем мастером. Но в душе ему было как-то стыдно за этот смех — ведь его мать тоже так выглядит. Теперь же, когда ему волей-неволей приходилось созерцать чрезмерно толстые бедра, огромные груди и прочие красоты опостылевшей жены, затянутой в узкое платье или напялившей облегающие зад мужские брюки, он понял, сколько мудрости в старинной крестьянской манере одеваться. И это ничуть не ханжество (дескать, чтобы не искушать мужчин), а трезвая житейская мудрость, ибо крестьянки, выносившие и родившие по восемь — десять детей, к тому же с утра до вечера занятые тяжелым трудом, теряют девичью стройность, раздаются вширь или высыхают, как кукурузный стебель. Рядом с красивыми, молодыми и статными женщинами они невольно кажутся мужчинам смешными и уродливыми. Но многочисленные пышные юбки — и в этом-то вся мудрость — скрывают фигуру немолодой женщины, придают крестьянке вполне приличный вид. Мужчине не обязательно ежеминутно чувствовать, что перед ним женщина, он видит в ней прежде всего мать, хозяйку.
Но почему же об этом ничего не говорит партия? Почему она не дает указаний и по таким вопросам? Не директивы, конечно, а правдивое, толковое разъяснение.
Ведь неплохо было бы прикрыться и этой женщине, его жене, и ходить раздетой только там, где раздеваются все, — в бане или на пляже. Но нет, она бродит полуголая по квартире перед мужем, перед Эвикой и даже на улице щеголяет на глазах у всех в узкой юбке до колен на американский лад и в блузке без рукавов, показывая прохожим свои руки призового борца и прочие прелести.
И как только она сама не понимает? Неужто по-прежнему уверена, что мужчины от нее без ума?..
«Глупа! Ох, глупа! — вздыхал Йожи. — И что мне с ней делать, боже мой?»
Но стоило немного улечься гневу, как природная доброта Йожи начинала брать верх:
«Хорошо, пусть так, но ведь и дурам, если уж их создал господь бог, тоже надо жить…» — «Да, но почему именно со мной?» — «А почему с другими? Разве ты не сам ее выбрал?» — «Но корень зла, собственно, не в этом, — продолжал размышлять Йожи. — Беда не в том, что она глупа, а в том, что считает себя культурной и образованной. И вылечить ее от этой болезни я не в силах: она же не поверит, что я, «деревенский чурбан», понимаю лучше ее, что хорошо и красиво. Для нее ведь лишь то и хорошо, что она видит в центре города, в рабочей же или крестьянской среде ей все кажется сплошной серостью».
Когда глупый подражает умному, это еще понятно, ему есть смысл следовать чужому примеру, если он не хочет или не умеет разобраться сам, что хорошо и что плохо. Но кому может подражать Ибойка? Идти по стопам Илики, Чепики, ресторанных девиц или уличных дамочек? Ведь ни одна из них никогда не знала по-настоящему образованных женщин, настоящего рабочего, а тем более хороших жен, хороших матерей, хороших хозяек. А если бы даже и знали, то наверняка сочли бы их полоумными. «Черт бы побрал этих мерзавцев мужчин. Если мы им так нужны, что они не могут без нас жить, так пускай нас и содержат», — вот ведь как они думают! Нет
