Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он справедливо остается в наших глазах неотделимым от Возрождения. Не создав почти ничего впрямь замечательного и великого. В чем тут историко-культурная закавыка?
Чтобы мои вступительные пассажи не показались надуманными и произвольными, придется совершить более или менее беглую прогулку по его многословным сочинениям.
Самое знаменитое и прекрасное письмо Аретино
Вопреки и в противовес вышесказанному, начну с бесспорно прелестного. Среди многих сотен обнародованных им писем есть по крайней мере одно действительно необыкновенное. Его поэтому обязательно полностью цитировали все, кто писал об Аретино в целом, включая и Де Санктиса. Это поистине знаменитое письмо. Я тоже, пожалуй, недолго думая, начну с попытки перевода маленького шедевра. Ибо перед нами, кажется, первый в истории словесный урбанистический пейзаж, набросанный живописно и с настроением. Для меня же это своего рода охранная грамота, оправдывающая опрометчивое намерение написать работу об Аретино.
Письмо от мая 1544 года было обращено к человеку, с которым, как я уже упомянул, Аретино тесно дружил три десятилетия, встречаясь с ним чуть не ежедневно, с момента переезда в Венецию и до смерти.
«Мессеру Тициану.
У меня, синьор кум, есть скверная привычка ужинать в одиночестве или, чтобы выразиться лучше, в докучливой компании ощутить истинный вкус еды, и вот однажды я встал из-за стола с тем образом мыслей, вроде перемежающейся лихорадки, которая не позволяет вернуться к столу с тем же отчаянием, с которым за него садился. Итак, опершись локтями на оконный проем и навалившись грудью на подоконник, я высунулся из окна чуть ни всем телом и принялся разглядывать чудное зрелище, которое являют бесчисленные лодки, заполненные не в меньшей степени приезжими, чем местными жителями. Они заполонили не только окоем, но и словно весь Большой канал, сплошь покрытый гребцами. И вдруг пространство прорезали две гондолы: это славные лодочники устроили между собой гонку, доставив много удовольствия множеству людей, которые, чтобы поглазеть на регату, стояли на мосту Риальто, на набережной Камерлинги, на Пескари, на переправе к Святой Софии и в доме Да Мосто. В то время, как толпы, весело аплодируя, поспешали каждая своей дорогой – я, подобно человеку, который опостылел самому себе и не знает, что делать с умом, чтобы отделаться от своих мыслей, обращаю взгляд к небу. А оно, с тех пор как создано Господом, никогда не было столь прекрасно-причудливой картиной теней и света. Воздух выглядел таким, каким желали бы его изобразить те, кто завидует вам, будучи не в состоянии сравниться с вами. Расскажу, что прежде всего бросаются в глаза палаццо, которые, хотя и сложены на самом деле из камня, кажутся состоящими из какой-то нерукотворной материи. А затем вы обращаете внимание на воздушное пространство, которое я нахожу в одной стороне чистым и живым, в другой тусклым и пасмурным. Примите во внимание также восхищение, которое я испытал при виде облаков, состоящих из сгустившейся влаги. На переднем плане они касались крыш, а далее скрывались за ними, правая же сторона вся терялась в дымке коричневой мглы. Я был поражен, конечно, богатством оттенков, которые облака являли взору; ближайшие горели блеском солнечного диска, более отдаленные розовели не таким накаленным жаром, отдавая суриком. О, какие прекрасные оттенки наносили природные кисти тут и там, расцвечивая палаццо так, как поступает Вечелио в своих пейзажах. Кое-где видно было зеленое с голубой подсветкой, а на другой стороне легло голубое, с примесью зеленого, поистине составленные по прихоти природы, этого лучшего из мастеров. Природа смешивала и разделяла свет и тени в такой манере, в какой ей угодно было их смешивать и выделять. И я, зная, что Ваша кисть дышит тем же, чем дышит она, три или четыре раза воскликнул: „О, Тициан, не вы ли это?“ Уверен, что если бы вы нарисовали то, о чем я вам рассказывал, вы повергли бы людей в изумление, которое охватило меня. Ибо в созерцании того, с чем я встретился и напитал свой дух, я-то не мог продлить существование столь искусной живописи»[574].
Еще раз о существе проблемы
Отдадим должное душевной и зрительной впечатлительности и любви Пьетро к цвету, отметим понимание им природы как наставницы в художественном мастерстве, а искусной живописи – как единственной достойной соперницы природы. Нам многократно доведется встречаться у него с повторами этих общих мест. Однако все дальнейшее, о чем пойдет речь, будет куда менее пристойно. В бытовом и психологическом плане это в высшей степени экстремальная фигура – на фоне столетия, если не всего итальянского Возрождения в целом. И писавшие о нем, от Де Санктиса до Дживелегова, автора единственной статьи об Аретино общего порядка на русском языке, впервые вышедшей в 1927 году, – соскальзывали на характеристику его нрава и образа жизни, на биографию, эффектную и заведомо выгодную для описания[575].
Поведение Пьетро – вот, кажется, что занимало более всего. Это беспрецедентно по отношению к ренессансным авторам. Только для Восемнадцатого века есть аналоги в виде авантюрных фигур Калиостро или Казановы. Могут, конечно, хором напомнить о Бенвенуто Челлини. Но там главное не его взрывной характер и не похождения. Перед нами великий скульптор и ювелир, важны художественная цельность, непосредственность и культурная значимость автобиографии маэстро. Если же, в случае Аретино, дело состоит по преимуществу в скандальной репутации и экстремальных жанрах, тогда плохо понятны искреннее поклонение современников и интерес потомков.
То есть: разительное несоответствие громкой славы и реального творческого уровня.
Мне тоже придется отдать некоторую дань рассказу о жизни и личности Пьетро, без чего рассыплются и будут невнятны обзор и резюмирование его писательской деятельности.
