Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Nello spacio d'un piccolo quadretto / Tutta I'infamia della nostra etate. («В рамках небольшой картины / Все бесчестие нашего века».)
Хлеще прочих был все же, наверно, Берни, король бурлеска и, стало быть, жанровый соперник Аретино. Одобряя некоего Ахилла делла Вольта, от ножевых ударов которого еле спасся Пьетро (см. ниже), Берни продолжал так: «…ты шут и плут, Вскормленный на чужом хлебе и на злословии, одной ногой ты в борделе, другой в больнице, Уродец, невежда и наглец… Позор тебе ныне и навеки, Самонадеянное, свинское, постыдное чудовище, Идол поношений и молвы… Ты навсегда зачумляешь любой край, Как и любого человека, любое животное: Ты ненавистен небу, и Богу, и Дьяволу… И эти твои лизоблюды, Подонки, огольцы из таверны, пропоют тебе вечный реквием».
Блестящий венецианец Антон Франческо Дони, из группы «полиграфов», подытожил: «подлинный Антихрист нашего века».
И к этому добавить уже нечего.
Преобладают, как видим, моральные оценки. Нам придется еще вернуться к ним. Но меня занимает, повторяю, нечто совсем иное: уровень сочинений Аретино и возможности их содержательного логико-культурного анализа.
Сам Пьетро хладнокровно замечал, что об его сочинениях существовали три мнения (с. 73). Что это «не литература, а глупости». Что «в них что-то есть, но это заимствовано из чужих трудов». И что «хотя у него и не было наставников, но он преуспел во всяком знании». Пьетро полагал, разумеется, что возобладало третье мнение. Ну, еще бы.
Он не жалел чернил и заносчивого напора, чтобы отстоять место в респектабельной литературе. Например, в мае 1545 г. он пишет одному из друзей и почитателей, скульптору Леоне Леони. «Когда сатрапы осыпают меня бранью, чтобы помешать мне взлетать до небес, и князья подчас подталкивают меня в преисподнюю, обвиняя в глупых суждениях, словно только их рты способны судить и рядить, – отвечайте им, что я, Пьетро Аретино, с презрением показываю, чего они стоят на самом деле, и с похвалой научаю их, какими им следовало бы быть. Кроме того, бедность, снедающая меня, способна побудить меня пренебречь прикрасами, к которым они привыкли. Впрочем, Божьим благоволением нужда не заставляет меня очень уж подчиняться принудительности обстоятельств, а то я заставил бы смотреть на мир иначе, будь я человеком хитрым и осмотрительным. Если бы эти лживые и бездарные души, которые возводят хулу на то, что они должны бы восхвалять, набрались благоразумия, раз уж они кажутся себе такими умными, они назвали бы искусностью то, что считают порочностью. Но, поелику они всегда погрязают в зависти к тому, кто высказывается, а слава того, кто высказывается, притом постоянно растет, я почитаю за честь в вышеупомянутых делах то, что другие поносят. Да и потом что это было бы за чудо, если бы я, который не умел никогда толком распорядиться по дому, к тому же плохо наносил слова на бумагу? Изысканное красноречие и придворная воспитанность суть украшение и богатство сочинителя. Отсюда сжатость слов и значительность сентенций, жизненность и одухотворенность написанных писем, и мой ум не мог бы все это постичь, если бы меня столь не научала бы природа. Так что пусть смолкнут придирающиеся к тому, что должно быть свободно от любой цензуры, если они не хотят, чтобы я осмелился сказать, что моему языку присуща бесспорная замечательность, которой завидуют их перья» (Sull'arte… CCXXVI).
Или в марте того же года к Катанео (CCXIV): «О том, что природа научила меня в какой-то мере ремеслу писателя, истинно свидетельствует то неудовольствие, которое я вызываю во всех случаях (то есть почти постоянно), когда потребность, долг и стыд побуждают меня взяться за перо, приложить руку к бумаге и с помощью чернил выказать то, что наведут мне на душу любовь к друзьям, почтение к синьорам и благодарность за подарки. Хотя, конечно, как я часто говорю, я не из тех, кто никогда не выходит из кабинета, разве что к этому его принуждают голод, сон, холод или жара…»
Что думать об этой размашистой и не лишенной противоречий апологии самого себя? Уже Мадзукелли колебался между оправданной увлеченностью своим странным героем и критической объективностью (с. 73). «Мы, предоставляя ему утверждать о себе все, что ему заблагорассудится, рискнем сказать относительно его прозаических сочинений, что, хотя они обнаруживают острый и быстрый ум, однако столь полны вычурными мыслями и путаницей (за вычетом его комедий, если только отвлечься от их непристойностей), что невозможно наобум долго читать их без насилия над собой». Что до стихов, то за малым исключением «они грубые, необработанные и лишены той естественности, которая обычно придает ценность и достоинство». Но вот что замечательно. Как отмечалось, Аретино издавали в последующие века, дискуссия о нем особенно расширилась в прошлом столетии. И каждый пишущий о нем не был в состоянии избежать того же колебания и, если угодно, растерянности, если только не решался стать в ряды его безусловных поклонников или столь же безоговорочных отрицателей. То есть контроверза, начавшаяся при жизни Пьетро, так или иначе продолжается более четырехсот лет и возобновляется поныне! Притом с непременными крайностям или, по меньшей мере, с вынужденными попытками откликнуться на них и как-то избежать или сбалансировать. Это относится и к оценкам уровня его таланта и творчества[577].
Кое-что о биографии и психологии Аретино
«Я доволен тем, что я таков, каков есть (Io mi contento di quel che sono)… я постоянно вкушаю хлеб насущный и радость и не хочу быть чем-то большим, я живу, потея над чернилами, свет коих не может однако отвратить ветер враждебности и разогнать тучи зависти».
Вот, кажется, вполне искренний голос во втором прижизненном томе «Писем», его автоэпиграф к своей писательской судьбе. И хотелось бы прислушаться, как советовал Тацит, «без гнева и пристрастия», sine ira et studio.
Но получится ли?.. Ибо Аретино хитрец и плут, как никто озабоченный обликом своей персоны в глазах общества и своих собственных. На титульных листах большинства его публикаций мы находим гравюру, воспроизводящую портрет кисти Тициана, с подписью «божественный Пьетро Аретино». Оценка раз и навсегда непререкаемо скреплена им самим. Тем не менее при ближайшем рассмотрении в нем все как-то шатко и двусмысленно. Наглая агрессивность, но и простецкая болтливость, могучее жизнелюбие, но и уязвимость, приступы желчности и хандры, беспредельное увлечение
