Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Вот характерный подтверждающий пример. У позднего, все более тяготевшего к экспрессии, Тициана есть картина «Голова Крестителя».

Большое круглое металлическое блюдо на столе. Рядом с ним лежит и свисает шпага с рукоятью, являя крест, обвитый лентой с надписью ESSE DONUS. Световые рефлексы тщательно выписанных фактур скатерти и блюда. А на блюде – или подносе – возлежит голова Иоанна. Склоненная набок, она отрешенно-спокойная, вполне живая, с внимательным, но погруженным в глубокую задумчивость взглядом раскрытых глаз.

Очевидна эмблематичность картины. Дерзкая метонимия, голова вместо человека, загадочность и уход от гармонии.

Голова, вполне обходящаяся без шеи и туловища, производит трагически значительное, но одновременно прециозное и, безусловно, в итоге, маньеристическое впечатление. Постренессансный «сюр».

Аретино тут же пишет знакомому скульптору (CCXXXII) – «Только что Тициан изобразил ее своей кистью, и я отправляю вам голову Сан Джованни, чтобы вы высекли ее в мраморе. Так как он столь потрудился своими смелыми руками, что не оставил возможности добавить к этому что-либо ученым языком, было бы достойным делом претворить вашим резцом созданный им образ. Я не призываю вас омолодить при помощи искусства то, что в изображенном им лице заставила состарить смерть. Пусть проявится свойственная вам внимательность к изваяниям. В картине ему на вид лет сорок, а по рассуждению двадцать восемь, у великого юноши была лишь ночь, чтобы скончать свои дни».

Пьетро не размышляет над философическим смыслом холста и вряд ли вообще способен размышлять. Но он жадно смотрит. Он чутко схватывает скульптурность головы и способа, коим она держится на подносе. И он поэтому тут же пишет именно скульптору, ибо хочет прямой объемной пластической вариации на визуальный эффект живописца.

Пусть нет строгого единства. Нет органической связи, нет исторического чувства. Однако есть зато непосредственная впечатлительность, отзывчивая (или, если угодно, эклектическая) широта вкуса, которую почти невозможно найти среди современников. Кроме, конечно, Вазари. Челлини прямолинейней и бедней в своих оценках в диапазоне между bello – brutto. От признания Тинторетто до любви к Лотто наш Аретино «gran intenditore», «великий и всепонимающий знаток» (по-прежнему Ортолани, с. 193).

«И вот я силюсь извлечь разную природу из живости, с которой чудесный Тициан извлекает ее из того или иного лица, и поскольку добрые живописцы очень ценят прекрасную группу эскизно набросанных фигур. Так и я позволяю себе печатать свои вещи в том же роде, не заботясь о словесной отделке, всё пустяки, лишь бы набрасывать быстро и по-своему (e tutto è ciancia, eccetto il far presto e di suo)»– Письма, I, 303.

Такова рабочая программа Аретино.

Она доводит до причудливого предела смешение побуждений художника с иллюзорной реальностью в противовес каноническому равновесию гуманистического классицизма. Аретино прививал тосканско-римский маньеризм в Венеции, используя свою знаточескую репутацию.

Одна из наиболее основательных и итоговых работ на эту тему принадлежит Л. А. Палладино[579]. Автор отмечает несистематичность и общую неустойчивость мыслей Аретино (с. 29–30). Резюме их предопределено и сводится к непроясненному и незамечаемому противоречию двух общих мест. Ср. Ларивай, с. 635 о «двух явно несовместимых максимах». Это – см. выше – и мой вывод. Присоединяюсь к Палладино и Ларивайю и повторяю их.

Каждый художник подражает природе и одновременно выражает собственный врожденный талант (ingegno). По существу, это два разных подхода, и Аретино не заботится о том, чтобы их логически примирить. Тем не менее их рядоположение характерно и любопытно. Как и приписывание Тициану и др. живописание «новой природы», благодаря «привилегиям природы и фортуны». Палладино справедливо усматривает также достоинство квази-теоретических высказываний Аретино и отличие его от современников в необыкновенной словесной энергии и в склонности к цветистым экфрасисам (то есть словесным программам живописных композиций, вроде тех, которые он настойчиво навязывал Вазари – см. Scritti dell'arte, XI).

Предоставим слово самому Аретино для более пространных и связных высказываний, дабы лучше продемонстрировать его эстетические взгляды и манеру их отстаивать.

Вот письмо к «мессеру Лионе, скульптору» (Scritti dell'arte, XXXIII, июнь 1537).

«Если вы, знаменитый художник и исключительный архитектор, спросили бы, что делает Тициан и что поддерживаю я сам, то ответ состоял бы в том, что мысль нас обоих направлена только лишь на то, чтобы изыскать способ ответить на насмешки, которые, как вы обещали, заденут наши души. И тут мы расходимся все трое. Он гневается на самого себя, что уверился и поверил мне в такую суету сует, я же бешусь на самого себя, что позволил себе в это поверить.

Вы щедры, глубоки и веселы как собеседник; и велики, удивительны и поразительны в качестве наставника. Поэтому тот, кто видит сооружения и истории, рожденные вашими руками и талантом, восхищается не иначе, чем он увидел бы свершения богов и чудеса многоцветной природы.

Таков дух ваших концепций, на античный лад современных и на современный лад античных (anticamente moderni e modernamente antichi)».

«Ступайте же теми путями, которые через вашу мастерскую ведет природа, если вы хотите, чтобы ваши писания поражали бумагу, на которой начертаны. И смейтесь над теми, кто крадет расхожие словечки, потому что есть большое различие между [разумными] подражателями и ворами, коих я привык осуждать. Огородники не одобряют тех, кто срывает траву для соуса, вместо того чтобы украшать ею блюдо. И они хмурятся, если кто-либо, желая полакомиться фруктами, отламывает от дерева целую ветку, вместо того чтобы оторвать осторожно две-три ягоды. Конечно, я утверждаю, что [со вкусом] ведут себя немногие, а все остальные – с теми, кто предпочитает красть, а не подражать».

Аретино остро и, если угодно, крайне болезненно, неотступно сознавал и помнил, насколько неслыханное дело притязать, как это вызывающе делал он, во всяком случае в венецианскую половину своей жизни, на почетное, да нет, на высочайшее место на тогдашнем Парнасе. От него, самоучки, нигде и ничему систематически не учившемуся, такое положение вещей требовало непрерывно находиться в полемическом запале. Неутомимо и зло отбиваться от ученых насмешников, от зачастую презиравшего этого грубого выскочку литературного истеблишмента. Пьетро предпочитал переходить в наступление. И бесконечно, и остервенело твердил в письмах о природной естественности и превосходстве именно своей манеры писать, о достоинствах именно своего стиля.

Вот первый попавшийся пример (DCLXXIY – К Данезе Катанео, в августе 1554, из Венеции): «Благодарю, Данезе мой, друг, за утверждение, что я употребляю в языке простые речения, чтобы говорить правду. Я буду настаивать, что правда, выраженная незатейливо и скромно, всего дороже сердцу почтенного человека и,