Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Непостижимым образом он был крайне влиятелен в политических и культурных сферах, благодаря неподражаемой самоуверенности, вкрадчивой и часто осмотрительной ловкости. Но пуще всего, оставаясь притом всего лишь частным лицом, Пьетро обязан своей то ли реальной, то ли воображаемой публичной весомостью хлесткому перу. У нас будет достаточно поводов наблюдать за образчиками его речи, очень разной в зависимости от адресата, повода и настроения, то пышно закругленной по лекалам общепринятой риторики, то синтаксически нескладного и лихорадочно возбужденного многословия, то разговорного импровизированного и смачного тона.
Итак, еще раз. «Я доволен тем, что я таков, каков есть, ибо я ни у кого не отнимаю времени, я не получаю удовольствия от чужой нищеты и кормлю всех досыта. Мои служанки мне как дочери, а слуги как братья. Я вкушаю свой хлеб весело, я не желаю быть чем-то большим, чем являюсь на деле, я тружусь в поте лица посредством чернил, свет коих, правда, не может остановить ветер враждебности и разогнать облака зависти» (с. 149, nota 79).
Своих пригожих шестерых служанок он называл «аретинками» и ласкал не только отечески.
Письмо во втором томе прижизненного издания, на которое опирался Мадзукелли, опять о том же и отчасти в сходных выражениях. «Каждый бежит ко мне не иначе, чем если бы я был казначеем королевской сокровищницы. Если какая-нибудь бедняжка забеременела, мой дом оплачивает ей расходы, если кто-либо попадает в тюрьму, я его должен всем обеспечить. Солдаты, у которых прохудилась экипировка, бедствующие паломники и странствующие рыцари прибегают к моей помощи. Если кто-нибудь заболевает, он шлет ко мне за лекарствами и к моему врачу, дабы тот вылечил его» и т. д. (с. 71).
Письмо 1546 года – также о том, что «его дом вот уже 18 лет открыт как остерия, он кормил сирот, никто не уходил без подаяния в кармане» и т. д. Тут Пьетро вряд ли особенно выдумывает, даже недруги не могли отрицать его щедрость. «Благодарению Божьему, меня не точит ни рабская ненависть, ни злопамятная алчность. Я делюсь со своими всем вплоть до рубашки и куска хлеба, мои служанки мне как дочери, а мои слуги как сыновья. Мир – вот украшение моих комнат, а свобода это управитель всего жилища». Независимостью Пьетро гордился не меньше, чем своим пером. На титульном листе последнего тома его писем (в издании 1556 или 1557 года) рядом с именем автора поставлено: «Божьей милостью свободный человек».
Аретино как критик искусства
Первым этой темой занялся Ортолани (см. у Мадзукелли, с. 186–194). Аретино приехал в Венецию с вкусами Тосканы и Лациума, готовый, впрочем, принять и маньеристический декоративизм центральной Италии, равно и венецианский колорит и лирику Джорджоне. Благодаря столь живому восприятию, Аретино оценил достоинства рисунка и кьяроскуро Микеланджело, равно и насыщенность («brevità») Тинторетто, его «понимание рельефов» и «закругленность линий», а также мягкость и религиозность Лотто, профессионализм Скьявоне, «удачное расположение фигур» у Веронезе, «замечательную грацию», «благодатную красоту» и «небесные фигуры» Рафаэля.
«Иначе говоря, хотя он не обосновывает свои суждения, но восхваляет, описывает и – в случае с Тицианом – дает фрагментарные образчики описательских достоинств, часто впадая в грубые натуралистические подражания и удовлетворяясь психологизмом». Есть элементы перекличек с Вазари. Однако он совсем не Вазари. Его выручает враждебность к педантам, он считает «искусной» личную обработку непосредственных внешних впечатлений, потому что все прочее это ностальгия по античности и лишено актуальности. «Так что, пусть и восхищаясь „Лаокаоном“ и „Ганимедом“, приписывавшимися Фидию, даже восхваляя обнаружение этрусской „Химеры“, хотя и признавая познавательную ценность классических достижений, он не любил старины. Полагал, что великие мастера прошлого заслуживают того, чтобы им следовать, но затем нужно уметь забывать их и предаваться природе…»
Аретино постоянно твердит о подражании природе при утверждении прав и капризов творческого индивида. Казалось бы, эти две установки несовместимы. Но для Аретино они рядоположны, и в этом Аретино оригинален. Он не замечает прогресса искусств или концептуальной шкалы ценностей, в отличие от Вазари. А еще для него «суждение» есть единственная форма интеллекта. Поэтому его восхищение Микеланджело основано на сотворении художником «новой природы» – т. е. природы, как мы ее воспринимаем, ощущаем, т. е., короче, нас самих. Ибо искусство это «врожденное понимание величия природы». Это все по Ортолани, с которым трудно не согласиться.
Свобода в истолковании концепции римско-тосканского рисунка у Аретино соединена с предрасположенностью наслаждаться цветом. Тициан смел и великолепен в своем цвете. Пьетро ценит и мягкость Морето, и то, что фигуру и пространство должен формировать рисунок, а не цвет, но позже он все больше тяготеет к колоризму «кума» и Сансовино – отсюда приводившееся знаменитое письмо 44 года к Тициану.
Шлоссер наивно видел в Аретино предшественника романтической теории гения…
Лионелло Вентури, напротив, указывал, что Аретино (как и Пино или Дольче) не продвинул теорию искусства дальше Альберти и Леонардо. Его пристрастия вели в тупик. Его взгляды были противоположны XVI веку с его рациональной поэтикой. Взамен провозглашалась «прямая интуиция искусства». Тем самым Аретино утверждал превосходство своего языка, живого и динамичного, над монотонной, хотя и правильной прозой гуманистов.
Колетти, отдавая должное его восприимчивости к цвету, указывает, что Аретино не доходит до «ясного критического сознания интимного существа венецианской живописи».
Бекатти указывает на использование в письме к Микеланджело (1537 г.) «Естественной истории» Плиния в переводе Ландино (есть ряд и других заимствований из Плиния Старшего). Аретино предлагает художнику «воображаемое» описание «Страшного суда», однако, Микеланджело не без раздражения вежливо отклоняет программу Аретино. Так что Пьетро попадает пальцем в небо… «Что до логически вызревших эстетических положений и критической, исторической и систематической направленности ума: ровным счетом ничего». «Надо брать то, что Аретино может дать – и тогда это раскроет его лучшие качества» (с. 192). Пьетро приписывает также и Тициану «тайную идею новой природы».
Этот алогизм попадает в цель. Таким образом, Аретино примиряет общее место о «подражании природе» с маньеризмом. Он проделывает это
