Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Данила рассмеялся, хлопнув Снегова по плечу:
– Я, признаться, решил, что послушник-то вконец отупел. Жаль блаженного стало…
– Успеется еще… Пожалеешь… – буркнул Савва и потянул за поводья. – Тпр-ру-у, милой!
Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами монастырских ворот. Послушник долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.
– Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? – Густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.
– Брат Фома! – радостно воскликнул Снегов. – Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский, Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти обогреться, Христа ради!
Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:
– А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя давным-давно вогульцы изловили, да их и привел сюда души православные губить!
– Как можно, брат Фома…
– Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей-богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.
– Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?
– Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.
– Хороша встреча, нечего сказать, – усмехнулся Карий. – Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет чем прикрыть Гнедого…
– Впусти их, – донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. – Или ты забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»
Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:
– Сам Трифон сподобил. Старец…
Глава 9
Еже согреших…
Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.
Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал сучковатым дрыном, словно предупреждая гостей: «Не балуй, зашибу».
– Из этого самопала пальнуть хотел? – пренебрежительно спросил Карий. – Или у монахов и палки стреляют?
– Только пужнуть хотел. – Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. – На что мне самопал, я и палкой кого хошь во славу Божию знатно отделаю!
Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек с редкой, еще не сформировавшейся бородкой.
– Он и есть старец? – недоверчиво поинтересовался Данила. – Ему от силы двадцать пять годов будет… А то и меньше…
– Так не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют… – Снегов перекрестился.
– По чему именуют? – переспросил Карий.
– По благодати. – Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. – Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали в сугробе, как сторожевые псы.
Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее.
До их прибытия в монастырь Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым. Прежде, в миру, брат Фома звался Веригою и был знатным в пермских землях вором. Впрочем, не гнушался наниматься на темные делишки и к Строгановым, и к чердынскому воеводе, с легкостью нарушая любые договоренности, за что пять лет назад Аника Федорович решил выдрать Вериге ноздри да отрубить по локти обе руки…
От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший набожного купца, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому… Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей.
«Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был бы… – Фома со злостью ткнул дрыном в снег. – Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное… – Фома тряхнул головой и перекрестился: – Прости, Господи! Избави от лукавого…»
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
– Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям… Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам… – Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел вослед уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
– Бог весть, в чем душа держится, ударь – кулаком перешибешь, а взнуздает не хуже игумена. Как медведь на тебя прет, не бояся ни боли, ни смерти…
* * *
Стоило на миг закрыть глаза, и сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная, скользкая, как жабья кожа. Она обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда…
«Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми… мирен сон и безмятежен даруй ми… Ангела хранителя пошли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»
Услышав, как в соседней келье молится Савва, Карий улыбнулся: ежели веришь, просто встать на колени перед образом, перекрестится, прочитать молитву… Или разорвать рубаху, плача бросить себя ниц и, проклиная жизнь, выпрашивать прощения… Вот только услышит ли Господь, а услышав, поверит ли, если не веришь сам…
В детстве возросший в турецкой неволе Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын – пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеной – вода точит камень, но тает в песке…
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…»
Данила тоже всматривается в даль, но глаза его слабы и беспомощны: пасущиеся стада, оливковые рощи, разбивающееся о скалы солнце сливаются в бурое месиво, распадаясь на черное небо и белый снег…
По снегу, шатаясь, идет Василько: без шапки, в разорванном тулупе, из которого видна окровавленная рубаха. Он спотыкается, падает в сугробы, тяжело поднимается, подолгу обнимая придорожные деревья. Вот березка, вот клен, вот ощетинившаяся ель… Беспутно плетется, машет ножом, истово крестясь окровавленной сталью…
– Постой! – Карий окликнул обезумевшего казака, но вместо слов изо рта посыпалась черная, как небо,
