Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Уходить надо… – Данила подхватил суму и протянул трепещущему старцу. – Правильно сделал, что привел, не спроста здесь оказался…
Трифон кивнул головой:
– Варлаам настрого не велел… Фома доложит… Только Варлаам хоть и игумен, да не указ мне…
Карий посмотрел на Трифона, подумав: «Может, игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно».
– Братию правильно не пускаете, насмотрятся, глядишь, сами взбеленятся. – Немного помолчав, добавил: – Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Мне любого дозволено в отряд брать. Да и кто окромя тебя казака от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, пойдешь?
Трифон с благодарностью посмотрел Даниле в глаза и поклонился:
– Пойду…
* * *
Орел-городок устал от Масленицы, объелся блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.
Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами. Попади он на глаза приказчику Игнату в будний день, да что там Игнату! Первый же староста схватил бы мазурика за шиворот, приволок на кнутовой допрос в съезжую избу, там бы в два счета открылось его пустосвятство с поддельными цепями, теплой бабьей душегрейкой под суровым рубищем, мягкие заячьи шкурки под грязными онучами…
Теперь, в дни Масленицы, Дуда чувствовал себя вольготно: днем сидел на площади или на церковной паперти, грозя непочтительным прохожим анафемой, таращил глаза, истошно вопил, пуская изо рта слюни, или смиренно обнимал ноги, умоляя вместе помолиться о грядущей кончине мира. Оттого Дуда собирал щедрое подаяние, набивая суму отменным харчем или разживался деньгой. По вечерам юродец ходил вместе с ряженой молодежью по дворам, охальничал, пел срамные песни, пытаясь залезть к девкам под подол. Но больше того смотрел да спрашивал, что, мол, здесь так, а что эдак…
Каждый день, собрав после утрени подношения, Семка бежал к воротной страже, поил их водкою и, потешая озорными да похабными прибаутками, скакал на палочке вокруг хохочущей стражи:
Ай дуду, ай дуду!
Сидит ворон на суку.
Во горшке ядреный суп,
Зачесался девкин пуп.
Надо, надо мужика,
Чтобы не было греха!
Ой, смех, смех, смех,
Позабавиться не грех!
Ибо грех, когда ногами вверх,
А под венец встала – невинною стала!
Под одобрительное улюлюканье стражников Семка, виляя бедрами, как мог подражал женской походке, хватая мужиков за полы шуб. Затем ласково гладил и обнимал свою палочку-коняжку и, подражая близости, ахая и охая, валился в снег.
Воротные, надрываясь от смеха, подбадривали юрода криками:
– Давай, хорошенько наддай!
– Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестела!
– Жми пуще, будет гуще!
Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:
Баю-баю-баю,
Не ложися с краю.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок!
После этих слов юрод присел на корточки, съежился и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:
Усь, усь, не боюсь,
На полати заберусь,
Кирпичами закладусь!
Говорите шепотом,
Пропадите пропадом…
* * *
На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.
– Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам. – Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. – Понимаете, к чему говорю?
Не дожидаясь ответа, пояснил:
– Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто этот блаженный?
– Единожды зрю. – Старец пожал плечами. – Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист – истинно скоморох со двора боярского!
– Может, не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? Вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?
– Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов празднует да в ус не дует?
– Молодец, Савва! – Карий хлопнул послушника по плечу. – Раз ты догадливый такой, прыгай из саней, походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю службу справляет…
Данило взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:
– Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за дело правое.
Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно…
На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать удаль, вооружась рогатиной да ножом, мог схлестнуться с медведем и биться на смерть. За уважение, не за деньги… Охотником потягаться с медведем вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину, засунул за пояс нож и вошел за ристалищный частокол.
Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых, перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не вырвался из ристалища.
Не дав зверю опомниться и рассвирепеть, Фомка нанес удар первым, да не удачно – рогатина скользнула по ребрам, ушла в сторону, продрав толстую шкуру насквозь, вынося на острие остатки мяса и жира. Толпа ахнула и замерла в ожидании развязки…
Преследуя юрода, Снегов протискивался сквозь толпившийся вокруг ристалища народ, пока наконец не встал за Семкиной спиной. Не отрывая глаз, Савва смотрел на застывшее в безмятежной улыбке лицо юрода. Кто-то из рядом сказал:
– Отступи назад, перехвати рогатину, нырни под лапу…
– Не успеет, растерялся ваш Фомушка-то, оттого и умрет, – неожиданно серьезно прошептал юрод и, встретившись со взглядом Снегова, стал быстро выскальзывать из плотного круга армяков и тулупов.
Фомка резко потянул рогатину на себя, но медведь откинул ее лапой и, не давая солевару опомниться, ударил по голове другой. Боец застонал и рухнул наземь. Зверь победно поднялся над ним, замахиваясь для последнего, смертельного удара…
В этот миг раздался выстрел. Медведь зашатался и начал медленно оседать на зад. В левом боку дымилась рана, из которой, пульсируя, била кровь.
– Дело не сделано, Фомка покудова живой!
– Медведя надо теперя в лес отпущать!
– Кто стрелял? По какому праву?
Сначала в толпе послышались недовольные голоса, которые постепенно стали
