Во тьме окаянной - Михаил Сергеевич Строганов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я стрелял, – показался дюжий человек в простом охотничьем полушубке с большой пищалью на сошке.
Толпа расступилась и, смиряя гнев, ахнула:
– Григорий Аникиевич…
– Я стрелял, – утвердительно сказал Строганов. – Право мое Божье: «Зуб за зуб, око за око, смерть за смерть». Или не слышали о сем, маловеры?
Григорий зло оглядел собравшихся:
– Вам потеха нужна или смерти Фомкиной возжелали? Нате, – он швырнул на снег длинный нож, – идите, дорезайте солевара. Тогда и потешитесь от души…
– Что мы, Каины какие? Зачем так, Григорий Аникиевич… Просто положено по-другому, по-честному, чтоб до конца…
– Выходит, я бесчестье творю, не позволив зверю человека задрать?! Или вам лучше будет, если его дети останутся сиротами да по миру пойдут?! – Григорий отшвырнул пищаль и неверной пьяной походкой пошел от ристалища прочь…
* * *
– Постой-ка, постой, тебе говорю! – Снегов едва поспевал вслед улепетывающему со всех ног юродцу.
Наконец, догнав Семку, схватил его за шиворот:
– Попался, чертяй криволапый… живо сказывай, кто таков, чего высматриваешь…
Семка принялся было верещать да отбиваться, но, уступая настойчивой силе послушника, сник, осел в снег, принявшись ползать на карачках у ног Саввы, жалобно подвывая:
Несчастный сиротка,
Соли щепотка,
Землицы горсть,
Да убогая кость.
На паперти сижу,
На мир гляжу —
Все Богу скажу!
– Ты своими побасенками зубы не заговаривай! Иначе… – Савва замахнулся на юрода рукой, подумав, что до встречи с Карим он ни за что не мог бы ударить человека.
Семка сжался, взвыл и, отползя в сторону, затараторил:
Волк – молодец,
Жил средь овец.
Бога не слушал,
Кровушку кушал.
Спасу крестился —
Переродился.
С нашего краю
Выехал в раю.
Грешным – спасенье,
Всем – умиленье…
Разозлившись, Савва хорошенько стукнул юрода кулаком по голове:
– Хватит мороку напускать. Вставай, пошли со мной, про все потолкуем!
Семка, вцепившись в колени послушника, стал трясти головой и упираться пуще прежнего:
Не поп писал – Ермошка,
Коротенькая ножка…
Савва и не заметил, как юрод раздвинул бутафорский крест, в руках дурачка блеснуло лезвие и стремительно метнулось под шубу, в живот. Савва ощутил холод, словно по телу провели сосулькой, а через мгновение понял, что руки и ноги его не слушают, тело стало тяжелым и чужим.
Свет таял, застилавшая мутная пелена смерти утаскивала на дно забвения, туда, где белою кувшинкою покачивался на болотной зыби рассудок, блуждающий по водам смерти…
Глава 11. Прощеное воскресенье
Ты взойди-ка, взойди, солнце красное,
Над горою взойди, над высокою,
Над дубравушкой взойди, над зеленою,
Обогрей ты нас, добрых молодцев,
Добрых молодцев, воров да разбойников…
Песня лилась мерно, звуча не то увещеванием, не то молитвой. И была в ней сокрыта не то просьба, не то скрытая правда, которую до времени не выводят на свет, а таят про себя, позволяя прорасти словам в плоть и кровь, чтобы стать холодной и расчетливой яростью…
– Что, Данила, без войны дружина полумертвой лежит? – поднося Карему чарку водки, Строганов рассмеялся. – Взяло Фоку и сзади, и сбоку!
Данила чарку принял, но пить не стал:
– Нехорошо, Григорий Аникиевич, с казаком получилось…
– Да, погано… Только что поделать, значит, так у него на роду написано: кому повешену быть, тот не утонет.
Карий прекрасно понимал, что за витиеватыми поговорками Строганов прячется от разговора, скрывая подлинные расчеты и намерения. Однако по выказанному расположению купца почуял, что его нахождением в городке Григорий Аникиевич доволен.
– На похоронах в монастыре не было ни Акулининого отца, ни братьев…
– Что ж не проведали? Мельница недалече от монастыря, за пару верст…
– Ты здесь над всем хозяин: и над землей, и над каждой живой душой. Тебе и любопытство про них справлять. – Карий испытующе посмотрел в глаза Строганова. – Мое дело – убивать по твоему слову, только, видимо, без пользы ем твой хлеб…
– Только ли хлеб? – Григорий вопросительно изогнул бровь. – Я велел ни в чем не отказывать. Если в чем нужду терпишь, не молчи, прямо сказывай!
– Тогда скажи мне прямо, как Аника говорит: где семья Акулины? Нет их ни на мельнице, ни в Канкоре, ни в монастыре…
Строганов присел на лавку и, ухмыльнувшись, покачал головой:
– Была надежда на дурака, а дурак-то поумнел… – Он залпом выпил налитую водку и, переливая через край, налил снова. – Сбежал мельничек, со всем своим поганым выводком утек. Сдается мне, за Камень. Может, и того хуже… весь их выводок оборотнями перекинулись…
Григорий перекрестился и стремглав опрокинул чарку:
– Не разглядел, пригрел гадину… Не такой дока Григорий Аникиевич… Тщусь лучше батюшки быть, а сам Аникию Федоровичу разве в подметки гожусь…
Купец вновь плеснул водки и, кивая на полную чарку Карего, протянул навстречу свою:
– Ты, Данила, зла не держи, хоть и не прав, и спесив с тобой был. Теперь убедился, что батюшка абы кого сюда не прислал…
– Выходит, рука об руку? – Карий сдвинул чарки, так что водка поднялась единой волной. – Не зазорно будет тебе, Григорий Аникиевич, с душегубом ватажить?
– Мне-то? – Строганов громко выдохнул и одним махом проглотил водку. – Сам Спаситель сказал: кто без греха, пусть первым бросит в Меня камень…
– А ежели в тебя Трифон свой камень бросит? – Карий опустошил чарку. – На это что скажешь?
– Значит, и старца с собой привез… Что ж, и бородавка телу прибавка. – Строганов взял кусок пирога с грибами и жареным луком, с удовольствием закусывая разыгравшийся в крови хмель. – Пусть пока за подранком походит, а там как Бог даст!
* * *
Сдавленный полусвет висел над головой легким покрывалом, похожим на летние облака. В избе стоял густой аромат ладана и теплого хлеба, который смешивался с запахом недавно выделанных звериных шкур. Скользнул рукой вниз, чтобы подняться, нащупав под собой твердую основу, но ослабшие пальцы застряли в густых завитках руна.
Савва открыл глаза: над лавкой – начерченные углем кресты и монограммы Спасителя, между ними – плывущее лицо старца, и только потом донеслись до слуха слова:
– В дни печали, нашедшие на ны, к Тебе, Христе Спасе, припадаюше, Твоея милости просим, облегчи болезнь раба Твоего, изорцы нам яко и сотнику: иди, се здрав есть отрок твой…
Заметив, что послушник открыл глаза, Трифон радостно вскрикнул:
– Слава Тебе, Боже! Вернулся!
Пересохшее горло противно зудело и ныло, Савва
