Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

– Двести рублей!

– Так не пойдет, – медленно покачал головой Майкл, – давайте я вам заплачу пятьсот, а вы всем будете говорить, что тысячу.

– Это, значит, так по-вашему, по-иностранному полагается? Вовсе без стыда?

– Мы просто считаем, что он не имеет никакого отношения к делам. Уверяю вас, – так никому не хуже, а если не лучше, то уж, во всяком случае, – удобнее.

– Чудно как-то… А! Была ни была! По рукам, коли так, – и айда обмоем…

В ход пошли помидоры прошлогоднего посола, без всяких признаков порчи, но настолько резкие, злые и соленые, что из глаз вышибало слезу, а в голове англичанина мелькнула мысль, что вот это, пожалуй, может считаться образцом первобытной грубости вкуса, без изысков, без малейшей утонченности и без всяких нюансов, к подобному – не привыкнешь, тут уже необходима какая-никакая, но наследственность.

Что бы там ни говорили всякого рода умники о том, что во всех алкогольных напитках – одно действующее вещество, опьяняют они вовсе на разную стать. Отличалась в этом смысле от всех прочих и здешняя substancia absoluta: по мере увеличения дозы нарастала особая, изнутри идущая замороженность, не сонливость даже, а – Оцепенение, простое и без подтекстов. Гости давно уже молчали, не будучи вполне уверены даже в том, что присутствуют при происходящем, но хозяин, возбужденный хорошей компанией, явно испытывал подъем.

– Вот философы, – говорят, – смысл жизни две тыщи лет ищут, никак не найдут, измудрились все, до драк доходило, – а по-моему все про-осто…, - он выпил, и похлопал по округлому боку банки, – вот он где. А я пос-спорю, што прав, потому что мне они никакими словами ничего не докажут, а я – пожалста! Хоть кому! Пусть все приходют, – я ф-фсем докажу, потому как на себе убедятся. По честности любой мужик признает, что когда оно есть – почти што ничего больше не надо… Ну, по молодости, когда еще играет, – куда ни шло, а потом – все-о, шабаш! Потому что, – вот он, смысел-то, и ясен без всяких слов.

– Это что ж, – и жить только для того, чтоб выпить?

Иван Ильич в явном изумлении выпучил на него глаза:

– А для чего ж еще? Все остальное так, – по нужде, а выпить, – только для себя, чтоб душу свою согреть. Представляешь, если сотню лет вот так вот прожить, – это ж сколько раз выпить можно? Нет, ты не думай, я понимаю, – ты вот пьешь со мной, а сам гордишься, – одной пьянкой Иван Ильич занят, не то, что я… А того не понимаешь, что выпить, – это каждый раз заново, прежнего не вспомнить, если б помнили, так и не пил бы никто… А то, бывает, спецом держишь себя, все кругом сухо, ясно, плоско, – а ску-учно! – Он даже махнул рукой. – А тут наливаешь себе стаканчик синенький, а у самого душа радуется, пока льешь, – это тебе раз? Раз. Махнешь его, а он не сразу уляжется, за то уж как уляжется, – такая благодать, если кто понимающий, только недолго… Это два? Два-а. Потом, понятно, – приход, это понятно, – лучше всего, только опять не надолго… Это сколько будет, три? А потом все начинает покачиваться, игру дает, все заново, как только родилось, и это – сколько захочешь, столько будет… Не-е, – и не говорите мне ничего, потому что лучше нет. И понимаешь, главное, что оно – почти все заменяет, и ничего почти не нужно, это только казалось, что нужно, а на самом деле, – от суеты а не взаправду… Ну, – за то, чтоб всегда было!

Саня, которому категорически не налили, – маялся. Слетал на пруд, сказав что будет на связи, искупался, вернулся, поел, и продолжил маяться. Наконец, решив, очевидно, что никто на него за самоуправство не обидится, свистнул:

– Михал Аркадьич! Меня с машиной ждут, я не могу больше…

И они дружно сочли это Очень Подходящим Предлогом, вынуждены были принять посошок на дорожку, негнущимися руками завернули картон в какое-то серое рядно и на негнущихся ногах отправились к ждущему их "МиК"-у.

Субстанция, – даже отходила в своем, только ей присущем, простом и монументальном стиле, плавно и с соблюдением линейной зависимости, а на место опьянения приходила безнадежная плоскость и простота мира, который казался в эти часы подобием грубой, пыльной, дешевой декорации, наскоро сляпанной какими-то халтурщиками, чтобы прикрыть Пустоту, – не какую-нибудь, а ту, из которой, по большей части, и состоит Мир. Мир был не то, чтобы ужасен, а просто-напросто ужасающе банален, неинтересен и лишен смысла. Голова, впрочем, не болела и наблюдалась только некоторая сухость во рту.

– Слушай, – а зачем ты на самом деле взял эту штуку?

– А почему бы нет? Явно талантливая работа оригинального художника. Сделаю промоушен, так еще и наварю на ней как следует. Не знаю, чего вы-то стесняетесь…

– Правда?

– Да нет, конечно. Дяде подарю. Он у меня коллекционирует всякие такие штуки.

– Скажи правду, – за что ты так ненавидишь своего дядю? Неужели же хоть кто-то может заслуживать такого к себе отношения?

– Это, знаешь ли, вопрос твоих личных пристрастий. Вкусы у людей разные.

– Если бы я был миллионером, – Михаил говорил тихим, каким-то придушенным голосом, совершенно упуская из виду, что ни капельки не уступает западному миллионеру из того слоя, выше которого – только кучка миллиардеров, – и у меня было бы бомбоубежище под землей… Понимаешь?

– Ясно, ясно… Дальше что?

– Целая галерея проходных комнат, – со злобной мечтательностью продолжил тот, – на глубине в двадцать метров, представляешь?

– И?

– Вот тогда бы я купил эту картину. Повесил бы ее на самую дальнюю, глухую стену самой дальней комнаты и никогда бы туда не заходил… Ты что, не понимаешь, что подобную штуку в живом доме держать нельзя? Там будет скисать молоко, болеть дети и помирать мелкие животные. На окнах будут сохнуть цветы, во всех шкафах сами собой заведутся скелеты, днем все жильцы будут заняты исключительно самоубийствами, а ночи посвятят некрофилии в особо извращенной форме. На твоем месте я б