Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

вовсе без колес, гнилой, поломанный и поваленный набок тесовый помост для ремонта неизвестно чего, ржавая выварка, раздавленная какими-то превосходящими силами бочка и аж три ржавых корыта, одно из которых было дырявым. Впрочем, – в прямом смысле валялись только бочка и помост, а все остальное было в разной мере прислонено к стене, к плетню, к серому ажурному забору или висело на кольях того же плетня.

– Главное, я чего? Я, значит, им так и сказал: "Квартиру, – говорю, – берите, с обстановкой вместе, не надо мне ничего и денег ваших никаких, а вы, – говорю, – мне халупу в деревне того…". Ну, – купить, подделать, подмазать, то, се… С зятем, братьями, тестем бывшим и кумом за три месяца все тут закончили. "Живите, – говорю, – без меня как хотите, а я без вас буду, – как знаю." – вот и живу тут шестой год один. Когда-никогда Наська приедет, – это дочка, – приберет, привезет того-другого, я их тожа овощью какой нагружу, какая есть, салом, мясом, тушенкой, значит, – и опять один. И хорошо, и не надо мне никого, и ничего мне не надо, все у меня есть… Первое дело, понятно, – у меня всегда есть выпить. Вот захочу, – а у меня есть, еще захочу, – и все равно есть. Сколько захочу, столько и выпью… Веришь-нет, – до сих пор себе не верю… Не зудит никто, из горла не вырывает, думать не надо, где взять, да чем завтра поправиться, – потому што есть… Протянул руку, – он действительно протянул руку и подтянул к себе банку, – и налил… Веришь, нет, – помирать не хочу, мне и тут хорошо, а ведь было, чуть в петлю не залез, да не раз еще! Даже не верится теперь.

У него были сухие, поредевшие на лбу волосы цвета перца с солью и тонкая, какая-то чуть ли даже ни прозрачная кожа, характерная для привычно, постоянно и много пьющих людей. О том же говорили вполне точные, но при этом по-особому замедленные, осторожные движения и неподвижно-туманный, насильственно сосредоточенный взор. На столе стояла сковорода молодой "скороспелки" со шкварками, зеленый лук, щербатое блюдо с крупной солью, соленое сало и та самая редиска.

– Одно жалею: вот оно б самое, – да смолоду, а то чего сейчас-то, на старости лет? Почитай вся жизнь прошла зря… Вон у мужиков до чего доходит, – специально не закусывают, чтоб, значит, забрало сильнее и добро даром не переводить, – и по себе помню, а теперь – не-е, теперь выпью, гляну на банку, – и закушу, потому что могу себе позволить. Вместо того, чтоб не закусывать, я свободно могу лишнюю стопку выпить…

– Так и опиться не долго, – не выдержал Майкл, – не боитесь?

– Это почему? – Удивился хозяин. – Это когда сегодня – есть, а утром может и не быть, тогда – да, глотаешь, сколько есть, лишь бы побыстрее, – тогда да… А так – к чему? Когда она и сегодня есть, и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра, и… – Говоря это, он машинально поглаживал гладкий бок банки, как будто лаская ее. – Нет того лучше, чем по чуть-чуть – но все время. Тут, главное, меру свою определить, – и сильно ее не перебирать.

– Бывает так, – поощряюще сказал Михаил, – что в расчетах того… ошибаются.

Иван Ильич задумался:

– Не-е, – он покачал головой после паузы, – теперь – не-е. Я ведь чего? Встаю рано-рано, сна, почти что, и совсем нет, так перво-наперво примешь стакашку, у меня специальная утренняя стакашка стоит, синенькая, прям у изголовья, подождешь, когда придет, оденешься, этак, неспехом, – и во двор. Солнышко встает, небо голубое, птички щебечут, – а у меня есть. Примешь маленькую, закусишь, – повозишься в огороде, кабанам сваришь, вот возишься, – а она есть. Часок-другой повозишься, потопчешься, – и домой, еще одну маленькую, перекуришь… Ох, – он счастливо вздохнул и махнул рукой, – да что говорить… Вот раньше, – да…

– А зимой как?

– Так я ж и говорю, – слегка нахмурился хозяин, недовольный тем, что его перебили так резко, – раньше – бывало… Первую зиму того… усугубил. Чтоб наяву, – так нет, врать не буду, а глаза закроешь, – так да, видел. Будто черти по избе ходют и папиросы курют. Веришь-нет? Обратно же, – темно, пока свет не зажгешь, а вставать, чтоб свет зажечь, – так страшно… Ну, – и лечишься, понятно. Так и усугубил: какие там черти, – в такой ад угодил, где ничего нет! Меня самого почти что совсем не было… Ой, паразиты-ы! Не знаю, как и оклемался-то тогда, какому заступнику свечку ставить. Тогда первые картиночки и намалевал, – штоб передышку, значит, сделать. И с тех пор, – все: выше меры не усугубляю…

Картиночки, ради которых, собственно, их и привез сюда лихой, развинченный Сашка, надо признаться, – производили впечатление. Очевидно, – все-таки сам по себе дар в иных случаях лежит как-то отдельно от всей остальной личности, которая определяет в таких случаях только тематику и тональность.

Лютая, стылая ночь царила на холсте, наивные звезды в ледяном небе вонзались в глаза, как ледяные гвозди, и то же небо с теми же самыми звездами виднелось сквозь окна лишенных крыш, безнадежно мертвых, давно уже остылых руин, а на первом плане, освещенная луной, шествовала Смерть в балахоне с откинутым клобуком и с косой, и полная луна в черном небе, заливавшая холодным светом всю эту картину, сама была как угловатый череп. Блекло-желтый, серовато-белый, черный – видно было, что картину писали без специальных красок, какими-то белилами и подобными же субстанциями – оставляли впечатление совершенной безнадежности, казалось, что и самой Смерти-то на картине тоскливо и уже нечего делать в том краю. И еще ряд картонок в этом роде.

– И сколько, к примеру? – Деловито осведомился Майкл. – Почем просишь?

– Не продается, – затряс патлатой головой хозяин, но потом, видно, засомневался, – или продать?

– Продавайте, Иван Ильич, тут и думать нечего, – солидно порекомендовал Михаил, – дело, – согласен, – не в деньгах, зато чертова уйма народу ваш пейзаж посмотрит, в свете будут знать и помнить, что был такой Иван Ильич, художник огромаднейшего таланта – но скромный, сам себе цены не знавший. Продавайте иностранцу, не сомневайтесь.

– Скажете тоже, – махнул рукой явно польщенный хозяин, – и, к примеру, – сколько?

– Ваша вещь, – пожал плечами Островитянин, – вам и цену назначать.

Помедлив, будто в