Цветок камнеломки - Александр Викторович Шуваев

прошла целая эра… Так вот, вы пошутили между прочим, что исповедуете некую ересь. Должен признаться, что нечто подобное не чуждо и мне. Я, видите ли, считаю, что архаичные формы общества не исчезают с развитием цивилизации. Новое, подменяя прежнее, никогда не вытесняет его полностью, а как бы… как бы погребает его под собой, и они существуют, укрытые под позднейшими напластованиями. Подростки лет по двенадцать-тринадцать повторяют поведение стаи австралопитеков с тем, чтобы через год-два повторить организацию охотничьей ватаги неандертальцев. Уголовники копируют отношения "мужских домов" позднекаменного века, в недрах самого развитого индустриального общества вольготно чувствуют себя семейные кланы и землячества, возникшие в бронзовую эпоху… Вот оттуда-то и всплывают всякие варианты ритуальной раскраски…

– Я ж и говорю, – отщепенцы, отсталые люди. Не стоят ни малейшего внимания, уроды.

– Так. Насколько я успел изучить вас за последние дни, – а это были дни весьма насыщенные, как бы ни самые насыщенные в моей жизни, – этот многозначительный тон, с которым вы повторяете одни и те же банальности, обозначает, что вы хотите рассказать что-то очень существенное. Настолько, что это прямо рвется с вашего языка, и вы едва-едва сдерживаетесь. Так стоит ли так насиловать собственную натуру? Чтобы вам было легче начать, могу сказать для затравки, что, очевидно, наряду с несерьезными людьми где-то в Многомерности есть люди серьезные или даже очень серьезные, не так ли?

– Я все-таки лучше потерплю. Считайте, что ваше провокационное предположение пропало совершенно впустую.

– Потерпите, – чтобы иметь больше шансов уцелеть? Это та тема, за одно только упоминание которой могут быть неприятности?

Русский поглядел на него с неподдельным изумлением.

– Ничего подобного. То есть вообще. Не пойму, откуда у вас все время всплывают подобные нелепые предположения? Что за паранойя, ей-богу… Видите ли… Оскар, общаясь с вами, я выполняю своего рода работу, – пусть добровольную, но все-таки, – добиваюсь определенных целей, и, стараясь выполнить ее хорошо, – должен придерживаться определенной последовательности действий. То, что я так хотел сказать, но не сказал сейчас, будет во всех подробностях открыто во благовремении, тогда, когда это будет понято оптимальным образом… Попросту говоря сейчас ты ровным счетом ни х-хрена не поймешь, – даже если будешь думать, что понял. Даже если тебе покажется, что ты понял. Компране?

Майкл, стиснув зубы – кивнул, мысленно поклявшись выяснить все необходимое задолго до того, когда ему соблаговолят рассказать и показать то, что его интересует. Несколько расстраивало только то обстоятельство, что он имел только самое слабое понятие относительно того, а – что именно его, в конце концов, интересует? Если уж до конца конкретно? Бессонная, безумная ночь теперь, под утро, оборачивалась крупной дрожью, судорожными зевками, при которых водянистая слюна прямо-таки капала на землю, и – полной неспособностью удержать в голове более полутора мыслей одновременно. Да и те, в общем-то, – ненадолго. Когда прекращал зевать он, – зевал его спутник, он заражался, и цикл повторялся снова. Так что мысль о Конечной Конкретизации все время ускользала, пока они, спотыкаясь, брели через затянутую утренним туманцем ложбину, он ее – хватал буквально за хвост, но она упорно норовила выскочить, пока не преуспела: о чем это я? Что-то такое непременно надо же было обдумать, чего-то он, негодяй, не хотел мне рассказывать, а я, значит…

XXXI

– Нет, – очередной раз умилился на стакан Иван Ильич, – ну как есть божья слеза! Давайте, че сидите-то?

– Не, мне пока хватит.

– И я пас. Потом.

– Ну, а я, извиняйте, – выпью… Ваше, значит, здоровьичко!

– Пейте на здоровье.

Хозяин – выпил. Сморщился так, что, казалось, сжал всю свою физиономию, все ее бесчисленные мелкие морщинки – в кулак. Подышал, хрустнул переросшей, жгучей, пустотелой редиской и благостно расслабился.

Жидкость, которую он пил и которой угощал, была, действительно, прозрачна почти до невидимости. Глядя на нее, Майкл поневоле вспомнил давешнюю дискуссию о Водке и Нуле, как пределе ее совершенства. Тут нуль, на его взгляд, был абсолютный. Очевидно – просто-напросто никаких примесей. Вообще. Ни в спирте, ни в воде. Почти никакого вкуса и только, разве что, очень незначительный запах. Последний предел в своем роде, nec plus ultra. Уходящие в бесконечность нули после запятой, – и никаких излишеств. Этот напиток как бы говорил: Я призван делать людей пьяными, не отвлекаясь на мелочи вроде вкуса, цвета, запаха, года и букета, Я есть последняя истина винопития во всей наготе, посмевшая, наконец, отбросить драпировки.

Она была классически разлита в сосуды, напоминающие столь же классическую трехлитровую банку, – но! – представлявшие собой некий идеал трехлитровой банки, воплощение ее бессмертной Идеи: идеально ровное, совершенно прозрачное, идеально полированное стекло без малейших неровностей, и некая корректировка формы, которая, оставшись прежней, приобрела неуловимое изящество. Дело было поставлено таким образом, чтобы в любом месте, любом помещении, любом ракурсе этого хозяйства была бы видна хотя бы одна такая банка, причем – полная, за этим обстоятельством хозяин строго следил. Идеально чистые, ни пылинки на гладких боках, они выглядели на фоне холостяцкого, достаточно небрежного-таки хозяйства как нечто не от мира сего. Но это – так, основные запасы находились в довольно-таки обширном погребе: тушенка, картошка, какие-то соленья, оставшиеся аж с прошлого года, несокрушимые мешки с крупой, запах не то сырости – не то плесени, – и десятки трехлитровых банок, прозрачных настолько, с настолько прозрачным содержимым, что их присутствие на полке выдавали только блики света на полированных боках. На взгляд, – тут хватило бы выпивки на то, чтобы в стельку напоить личный состав полностью укомплектованного по штату мотострелкового батальона.

В углу двора, в будке из серых плит шипел ЭХГ-"пятидесятка", в темном гараже виднелись два покрытых засохшей грязью трактора хороших и достаточно новых линий, а также вездеход, – явный "СамАЗ", в сараюшке похрюкивали аж три кабана разом, а за забором виднелся обширный огород, – не то, чтобы уж слишком уж возделанный, но все-таки и не заброшенный, видно было, что хозяин – возится потихоньку, в охотку, не надрываясь, благо техника позволяет. На самом же дворе, имевшем форму самую неопределенную, валялась ржавая рама от какого-то мезозойского грузовика, два ободранных скелета велосипедов, дамского и обыкновенного, один без шин, другой