Лодка в протоке - Галина Васильевна Черноголовина

У отца шрамы на руках, на ноге — память о схватках с медведями. Но есть один шрам — зияющая багровая вмятина под правой лопаткой... Словно огромный свирепый зверь рванул когтистой лапой и вырвал кусок спины... Это свалил отца осколок вражеской мины, когда возвращались они с «языком» в свою часть.

Отец выжил и потом настиг зверя в самом его логове, в Берлине...

Входя в село, отец и сын, не сговариваясь, оглянулись на Лысую сопку. На её тёмном фоне белели извилистые тропки, протоптанные разными людьми. Многих из этих людей уже не было — только тропки их остались...

ПРОДЕЛКИ ТИГРАСА

Ромке не повезло. Бегал за околицей и не заметил в траве осколок бутылки. Всю дорогу до дому тянулся кровавый след. Любовь Михайловна перевязала порез и запретила ходить босиком, пока не заживёт. Всё бы ничего, но на другой день отряд уходил за ландышами на Медвежью рёлку, а у Ромки пога разболелась и даже припухла.

— Никуда не пойдёшь! — сказала мать утром, когда Ромка вскочил и первым долгом сунул в карман компас, подаренный отцом.— И не думай, не пущу.

— Нет, пойду!—упрямо сказал Ромка.—Это папино задание. Все пойдут, а я нет?

— Отец! — крикнула Любовь Михайловна, видя, что сын продолжает собираться.— Отец! Вразуми хоть ты его!

— От друзей отставать не хочешь? — спросил Николай Васильевич.

— Да-а-а...

— Ну-ка покажи ногу. Ну что ж, до Медвежьей рёлки дойдёшь, это я тебе гарантирую.

— Вот видишь, вот видишь! — закричал Ромка матери, прыгая на здоровой ноге.

— А обратно тебя принесут,— продолжал отец.— Только вот кто будет нести? Тамара Константиновна или Ваня Трактор на горбушке?

Отец ушёл.

Через полчаса и мать собралась на дежурство в больницу.

— Щи на плите,— сказала она Ромке,— пару яичек поджаришь. Раз уж ты дома остаёшься, почисти кастрюли и чайник, а то закоптились. Вон там в ящике песок.

— У меня нога болит,— буркнул Ромка.

— Ты не ногами же будешь чистить!—рассердилась Любовь Михайловна.— Чтоб вычистил, понятно?

Забежали Женька Смородин и Ваня Трактор, посочувствовали другу, но засиживаться было некогда, возле школы трубили сбор; промчались „мимо Надейка и Нюся. Ромка присел за плетень, не хватало ещё с ними объясняться. Зашёл в комнату, там по радио лукаво, словно дразня Ромку, пищала певица: «Ландыши, ландыши...»

Ромка со вздохом взял чайник и кастрюлю п опять вышел во двор. На берёзе, что росла у плетня в огороде, раскричались скворцы. Ромка поднял голову и увидел, что Тиграс подобрался к скворечнику и уже совсем вознамерился засунуть туда лапу.

Скворечник Ромка делал вместе с отцом и знал, что кот ни за что не сможет дотянуться лапой, но скворцы беспокоились, и Ромка крикнул:

— Эй, ты! Брысь оттуда!

Тиграс смиренно мяукнул н, жмурясь, с наглым лицемерием посмотрел на Ромку, словно хотел спросить: «А что, разве я делаю что-нибудь плохое?»

Слезать с дерева он и не думал. Тогда Ромка швырнул в него комком земли. Скворцы с криком отлетели, а Тиграс уцепился когтями за ветку, покачался на ней, как заправский гимнаст, и шмякнулся на все четыре лапы в огород к Мирошнику, как раз в парник, с которого Мирошничиха недавно сняла раму: по утрам ещё бывали заморозки и на ночь парник закрывался. Огурцы уже цвели, а кое-где были молодые огурчики. Эти огурчики хозяева сами не ели, а вместе с луком и редиской Мирошничиха носила их продавать к больнице в дни передач, и там их покупали родственники для больных. В это время в Кедрове ничего из зелени, кроме черемши и дикого лука, не было, а больному хочется.

Захотелось зелени, видимо, даже Тиграсу, а может, он просто решил показать, какой он голодный. Он брезгливо откусил кончик огурца и стал жевать.

Тут как раз в огород вышла Мирошничиха.

— Ах ты пёс! — закричала она коту.— Для тебя выхаживала, для тебя укрывала?!

Она схватила грабли и хотела стукнуть кота по спине, но он увернулся, и удар пришёлся по парниковой раме, прислонённой к бревенчатому срубу.

Дзинь! — посыпались стёкла.

Мирошничиха пуще разъярилась и бросилась с граблями к коту, который пытался улизнуть в огород к Шурыгиным через дыру в плетне, но дыра оказалась узкой, и Тиграс застрял. Ромка выдернул жа-

лобно орущего кота как раз вовремя, иначе вряд ли бы он унёс ноги от граблей Мирошничихи.

Тогда соседка переключила свой гнев на него.

— Это ты мне кота подпустил! — кричала она, грозя кулаком,— Думаешь, отец партейный, так всё можно? Я на вас в суд подам, вы мне за раму заплатите!

Кричала она минут десять, наконец ушла в дом.

Тиграс между тем успокоился и деловито обнюхивал чурбак, обсыпанный чешуёй, на котором Любовь Михайловна обычно чистила свежую рыбу.

— Нет рыбы, Тиграс,— огорчённо сказал Ромка.— И наловить не могу. Нога болит. А твоя хозяйка, видно, за ландышами торопилась, забыла тебя накормить.

Он налил коту щей, но тот помочил усы, фыркнул и отошёл.

— Модный какой...— обиделся Ромка.— Ну ладно, пошли на реку, может, удастся поймать какого чебака или косатку.

Тиграс был кот наторённый и понимал: начали копать червей — пахнет рыбой. Выгнув спину, он нетерпеливо кружил вокруг Ромки и жадно мяукал, а когда тот взял удочку и заковылял через огород к реке, важно пошёл за ним.

Ромка знал хорошие протоки, тихие заводи, где чуть не в воде стоят деревья и на их ослизлых стволах водится множество личинок, улиток, жучков. Там рыба клюёт славно! Но это было далеко, с больной ногой не пойдёшь.

Пришлось устроиться здесь на берегу, сразу за огородом. Удобней всего было там, где обычно причаливал свою моторную лодку Мирошник. Сейчас лодки не было: Мирошник, видимо, ещё с вечера отправился на рыбалку.

Рыба, как назло, не клевала. Тиграс нервно зевал и тёрся о Ромкин бок.

Зарокотал мотор, на Ромкины ноги выплеснулась волна — вернулся с рыбалки Мирошник.

— А ну уберись к своему огороду, не путайся под ногами!—прикрикнул он, выходя на берег. Апро себя пробурчал, привязывая лодку: — Все выглядывают, все подсматривают, житья не стало.

Ромка молча взял удочку с червями и перешёл на другое место.

— Кис! Кис! — позвал он Тиграса.

Но Тнграс сделал вид, что не слышит. Он изнемогал, чуя запах от мокрого тяжёлого мешка, который вытаскивал из лодки Мирошник. Ноздри его раздулись, глаза стали какими-то