Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
же относительной вечностью удержать то, что, быть может, я всего более любил
в нём: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и
жар его личности, власть над всем, за что он ни брался».2 Фёдор отмечает не
только уникальность открытий отца и вне энтомологии, сделанных им «точно
играючи», не только славу его «во всех концах природы», – но и то, как была
ему свойственна «та особая вольная сноровка, которая появлялась у него в обращении с лошадью, с собакой, с ружьём, птицей или крестьянским мальчиком
с вершковой занозой в спине, – к нему вечно водили раненых, покалеченных, даже немощных, даже беременных баб, воспринимая, должно быть, его таинственное занятие как знахарство».3 Здесь приоткрываются, – и это только начало, – те свойства характера и личности Константина Кирилловича, которыми
Фёдор и дальше будет пополнять его образ, и которые, в совокупности, он в
конце концов сочтёт частью его непостижимой тайны, хотя в наше время это
особого рода обаяние, хорошо ощущаемое людьми и вовлекающее их в сферу
влияния и даже власти обладающего им человека, обычно определяют понятием
«харизмы».
К этим двум составляющим образа Годунова-старшего – профессионального и человеческого – присовокупляется ещё и третья, крайне важная черта: мировоззренческая, по существу – историко-философская. «Мне нравилось то,
– пишет Фёдор, – что в отличие от большинства нерусских путешественников
… он никогда не менял своей одежды на китайскую, когда странствовал; вообще держался независимо; был до крайности суров и решителен в своих отношениях с туземцами, никаких не давая поблажек мандаринам и ламам; на
стоянках упражнялся в стрельбе (курсив мой – Э.Г. ), что служило превосходным средством против всяких приставаний. Этнография не интересовала его
вовсе… Был один казанский профессор, который особенно нападал на него, исходя из каких-то гуманитарно-либеральных предпосылок, обличая его в науч-ном аристократизме, в надменном презрении к Человеку, в невнимании к интересам читателя, в опасном чудачестве, – и ещё во многом другом».1 Особенно
понравился Фёдору эпизод, когда на вопрос, почему, свободно путешествуя по
2 Там же. С. 271.
3 Там же.
1 Там же. С. 271-272.
371
запретным местам Тибета, отец не посетил Лхассу,2 – тот назвал её «ещё одним
вонючим городком», не заслуживающим посещения, – «и я так ясно вижу, как
он, должно быть, прищурился при этом».3
На первый взгляд может показаться, что речь идёт здесь всего лишь о нехитрой тактике и стратегии, применявшейся многими путешественниками и, в
том числе, известными русскими учёными-натуралистами (например, Прже-вальским и Козловым)4 в районах Центральной Азии, чтобы держать на без-опасной дистанции местное население, зачастую настроенное к непрошенным
гостям настороженно, а то и враждебно. Однако, на самом деле, поведенческая
модель, которой в экспедициях следовал Константин Кириллович (и которой
явно гордится Фёдор), в его случае объяснялась отнюдь не только и даже не
столько практическими нуждами безопасности, сколько неким общим взглядом на место многообразных внеевропейских культур в истории человечества.
Общеизвестный так называемый «антиисторизм» Набокова проявляет себя
здесь скорее как своего рода вариация на тему того видения истории, согласно
которому единственная цивилизация человечества, достойная таковой назы-ваться, – западноевропейская (понятно, вместе с её дочерней – североамери-канской). В этом контексте – свойственного Набокову самодостаточного евро-поцентризма, не нуждающегося в контакте с дальней периферией человеческого обитания, – акцентуация, язвительно переданная в презрительном ответе
и «прищуривании» отца, направлена против лицемерных, по мнению старшего
Годунова (и самого Набокова) «гуманитарно-либеральных» заигрываний с
чуждыми европейским ценностям экзотическими обществами. Когда в четвёртой главе «Дара» Фёдор воспользуется рекомендацией отца «упражняться в
стрельбе», дабы отвадить от «приставаний» местных мандаринов или лам, –
он, в своём, литературном амплуа, экстраполирует этот метод на «экзотику»
эстетических откровений «гуру» Чернышевского, безоглядно (и с тем же отцовским презрительным «прищуром») от них «отстреливаясь».
Ну, и наконец, снова и снова возвращаясь к образу отца, пытаясь постигнуть его личность, Фёдор отмечает присутствие в нём чего-то неуловимого, что кажется ему выходящим за пределы «внешности жизни»: «В моём отце и
вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передавае-мое словами, дымка, тайна, загадочная недоговорённость… Это было так, словно этот настоящий, очень настоящий человек, был овеян чем-то, ещё неизвестным, но что, может быть, было в нём самым-самым настоящим».1 Нащу-2 Лхасса – священная столица Тибета, на рубеже ХIХ-ХХ вв. закрытая для посещения
иноверцами. См.: Долинин А. Комментарий… С. 184-185.
3 Набоков В. Дар. С. 272.
4 См. об этом: Долинин. А. Комментарий… С. 181-185.
1 Набоков В. Дар. С. 273.
372
пывая путь к этой тайне, пытаясь как можно ближе подойти к её недоступной
разгадке, Фёдор чувствует, что сокрытие её как-то связано с особым, вне «жизненных чувств», одиночеством отца, что таинство это хоть и не связано напрямую с бабочками, «но ближе всего к ним, пожалуй»,
