Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Эта навязчивая идея не была для писателя Сирина новой – он делился ею со
слушателями ещё в докладе о Пушкине, прочитанном в Берлине 6 июня 1931
года: «И снова возвращается мысль к погибельной его судьбе, к быстротечно-сти его жизни, и хочется предаться пустой грёзе, – что было бы, если бы… Что
было бы, если бы и эта дуэль … окончилась благополучно? Можем ли мы
представить себе Пушкина седым … старого Пушкина, дряхлого Пушкина.
Что ждёт его на склоне лет, – мрачные тени бесталанных Писаревых и Чернышевских, или, быть может, прекрасная дружба с Толстым, с Тургеневым?
Но есть что-то соблазнительное и кощунственное в таком гадании…».2
Симптоматично, что сразу после слов Сухощокова «седой Пушкин …
быстро вышел из ложи» – следует абзац, начинающийся фразой: «Сухощоков
напрасно рисует моего деда пустоголовым удальцом».3 Это Фёдор, – вместо с
нетерпением ожидаемого от него читателем комментария по поводу только
что им прочитанной удивительной фантазии мемуариста, – вместо этого он
сходу ринулся опровергать Сухощокова, обвиняя его в порче репутации деда, и срочно озаботился обеспечить ему алиби, дабы не подумали, что Кирилл
Ильич каким-то образом дискредитирован, оказавшись лёгкой добычей розыг-рыша легкомысленной петербургской молодёжи. Обрисовав, в абзаце на целую страницу, дальнейшую, во всех отношениях достойную жизнь и карьеру
деда, повествователь, таким образом, защитил честь семьи и представил жизнеописание своего предка достойным мостом в переходе к началу изложения
биографии отца. Так Набоков нашёл способ, с одной стороны, донести до читателя накипевшее в нём о Пушкине, а с другой – дистанцироваться от упрёков в
чрезмерном пристрастии к «пустым грёзам» и мистификациям на грани буффона-ды, переадресовав их вымышленному персонажу (и даже деда героя, приобщён-ного к этой истории, на всякий случай оградив от какой бы то ни было за неё ответственности).
«Набоков, – пишет Бойд, – хотел (и это было одним из самых заветных
его желаний) отдать дань любви своему необыкновенному отцу, не вторгаясь
при этом в собственную личную жизнь. Он нашёл следующее решение: пусть
Фёдор напишет воспоминания о своём отце, таком же незаурядном и смелом
1 Набоков В. Дар. С. 258.
2 Цит. по: Долинин А. Комментарий… С. 171.
3 Набоков В. Дар. С. 258.
369
человеке, как Владимир Дмитриевич, – кстати, Елена Ивановна позднее при-знается сыну, что Годунов на удивление точно уловил каждую чёрточку в характере её мужа, – но снискавшем известность не как государственный деятель и публицист, а как лепидоптеролог и исследователь Средней Азии».1
Начав с развёрнутой энциклопедической справки: «Она ещё не поёт, но живой
голос я в ней уже слышу»,2 – Фёдор в день рождения отца, 8 июля, пишет
письмо матери с просьбой написать «что-нибудь о нём и о себе», и приводит
большой отрывок из её ответного письма.3 Так мы узнаём, каково быть женой
знаменитого учёного и путешественника: «…мне тогда казалось иногда, что я
несчастна, но теперь я знаю, что я была всегда счастлива, что это несчастие
было одной из красок счастья».4 Зина Мерц, на предпоследней странице романа, предвидит то же самое в её будущей жизни с Фёдором, сыном своего отца, будущим знаменитым писателем: «Знаешь, временами я, вероятно, буду дико
несчастна с тобой. Но в общем-то мне всё равно, иду на это».5
В детстве Фёдор «переживал все путешествия отца, точно их сам совершал»; он вспоминает «блаженство наших прогулок … какой поистине вол-шебный мир открывался в его уроках!», – когда отец учил его видеть природу
так, словно она «придумана забавником-живописцем как раз ради умных глаз
человека».6 Теперь же сам Фёдор-повествователь самозабвенно обрушивает на
читателя поток энтомологической информации, нимало не заботясь, подхватит
ли этот поток несведущего в лепидоптере читателя, удержит ли его на плаву
или начнёт топить, побуждая тонущего раздражённо перелистывать ненужные
ему страницы, – но нет, спонтанной, напирающей силой этого текста, перена-сыщенного специальной, но почему-то невероятно увлекательной, ювелирно-тонкой игрой, – бессильного, беспомощного читателя этот поток невольно
подхватывает и уносит, мгновенно заражая захватывающим интересом к чуде-сам окружающего нас мира и страницами удерживая его в плену казалось бы
сугубо профессионального, энтомологического энтузиазма. Впрочем, здесь
стоит припомнить Фёдору его же признание, что в юности он целые страницы
пропускал иногда в «Арзруме», и только в последнее время именно в них
научился находить особенное наслаждение.1 Из этого следует, что – сознательно или нет, – но во всяком случае на практике, начинающий, молодой прозаик Фёдор Годунов-Чердынцев уже усвоил формулу своего кумира и учителя
1 ББ-РГ. С. 464.
2 Набоков В. Дар. С. 259-261.
3 Там же. С. 261-263.
4 Там же. С. 262.
5 Там же. С. 523.
6 Там же. С. 264, 267-268.
1 Там же. С. 251.
370
А.С. Пушкина: Творец должен быть верен только своей музе, а поймёт или не
поймёт его тот или иной читатель – забота суетная, вечности непричастная.
Первое на виду, огромное «профессиональное» обаяние отца, при всей его
яркой выраженности, отражает, однако, по мнению Фёдора, лишь часть его
неповторимого образа: «Его поимки, наблюдения, звук голоса в учёных словах,
