Набоков: рисунок судьбы - Эстер Годинер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
счастья», альтернативный «учебнику жизни» по Чернышевскому, счастья никому не принёсшего. Но не только читателю, ему самому об этом предназна-чении нынешнего труда пока ничего не известно. Ему ещё рано об этом знать
– пусть пока наслаждается, одновременно обучаясь пушкинскому слову и вос-полняя воображением ту мечту об участии в отцовской экспедиции, которая
так и не состоялась. Его же попечитель, писатель Сирин, позаботится о том, чтобы недописанная сыном биография его отца – выдающегося натуралиста, путешественника и энтомолога Константина Кирилловичв Годунова-Чердынцева, Пушкина любившего и пушкинским гением обогатившая писательский опыт младшего Годунова-Чердынцева, – станет ему опорой и защитой в противостоянии скверне выродившихся в духовное убожество, безнрав-ственность и терроризм прекраснодушных мечтаний о всеобщем равенстве и
счастье.
«Учёные книги … знакомые тома “Путешествия натуралиста” … лежали
рядом со старыми русскими журналами, где он искал пушкинский отблеск».2
И Фёдор нашёл его, нужный ему «отблеск», – вернее, по крайней для себя
необходимости, он его нафантазировал, сославшись на вымышленные «Очер-ки прошлого» выдуманного им мемуариста, некоего А.С. Сухощокова.3 В этих
(вымышленных) мемуарах «между прочим», обнаружились две-три страницы, в которых фигурирует в странной роли его, Фёдора, дед Кирилл Ильич. «Говорят, – писал Сухощоков, – что человек, которому отрубили по бедро ногу, долго ощущает её, шевеля несуществующими пальцами и напрягая несуществующие мышцы. Так и Россия ещё долго будет ощущать живое присутствие
Пушкина. Есть нечто соблазнительное, как пропасть, в его роковой участи...»,
– и особенно волнуют Сухощокова, (а за его маской – Набокова) трагические
мысли Пушкина о будущем: «Тройная формула человеческого бытия: невоз-вратимость, несбыточность, неизбежность – была ему хорошо знакома. А как
же ему хотелось жить!».1 И в качестве доказательства своего тезиса о жиз-нелюбии Пушкина Сухощоков приводит стихотворение, якобы собственно-ручно записанное Пушкиным в альбом его тётки: «О нет, мне жизнь не надоела, / Я жить хочу, я жизнь люблю. / Душа не вовсе охладела, / Утратя моло-2 Там же.
3 Долинин А. Комментарий… С. 168-169.
1 Набоков В. Дар. С. 255-256.
367
дость свою. / Ещё судьба меня согреет, / Романом гения упьюсь, / Мицкевич
пусть ещё созреет, / Кой-чем я сам ещё займусь».2
Трактовки этих двух четверостиший значительно расходятся. Если Долинин видит в них всего лишь использованные Набоковым черновые наброски
Пушкина, во втором четверостишии представляющие собой ещё и определённую стилизацию, то С. Сендерович, напротив, решительно настаивает на том, что это выраженная «мистификация, пастиш, включающий строки, напомина-ющие пушкинские и слепленные в тоне и настроении и даже ритме, противопо-ложном стихотворению Пушкина “Дар напрасный, дар случайный, жизнь, зачем
ты мне дана?” 1828 года (бойкий ямб пастиша в противоположность меланхоли-ческому хорею Пушкина). Мистификация и по смыслу, и по интонационному
строю скорее напоминает отповедь, которую дал Пушкину митрополит Филарет, усмотревший в его стихотворении плод неверия и безнравственной жизни.
Филарет ответил поэту стихами: “Не напрасно, не случайно, Жизнь от Бога мне
дана…”».3
Так или иначе, но здесь воспроизводится попытка, по смыслу аналогич-ная той, о которой выше уже говорилось в связи со сценой во «Втором приложении к “Дару”», где Фёдору подростком якобы случилось услышать мнение
отца о стихотворении «Дар напрасный, дар случайный…», – с той разницей, что на сей раз ни Фёдора, ни его отца автор предпочёл к этой явной передерж-ке в оценке взглядов Пушкина на жизнь как на дар не/напрасный и
не/случайный не приобщать, – а препоручил это вымышленному персонажу, на
него ответственность за эту операцию и переложив. Что, вдобавок, дало и дополнительный простор для манёвра: Сухощоков не только приводит стихотворение, записанное якобы рукой Пушкина и опровергающее по смыслу общеиз-вестное «Дар напрасный…», – он ещё и рассказывает о мистификации, в своё
время, шутки ради, устроенной его братом деду Фёдора, Кириллу Ильичу, который совсем молодым уехав в Америку, вернулся в Петербург только в 1858
году, и его решили разыграть, сказав, что Пушкин жив. Увидев в театре, в соседней ложе, пожилого человека, чем-то похожего на Пушкина, брат Сухощокова новоприбывшему путешественнику за Пушкина его и выдал, впрочем, не
слишком его этой новостью заинтересовав. Однако для молодого литератора-дилетанта, каким был тогда будущий мемуарист, эта «шалость» обернулась
чуть ли не наваждением: «…я не в силах был оторваться от соседней ложи...
Что если это и впрямь Пушкин, грезилось мне, Пушкин в шестьдесят лет, Пушкин, пощажённый пулей рокового хлыща, Пушкин, вступивший в рос-2 Там же. С. 256.
3 См.: Долинин А. Комментарий… С. 169; Сендерович С.Я. Пушкин в «Даре» Набокова… С. 499-500.
368
кошную осень своего гения… Седой Пушкин порывисто встал и, всё ещё улыбаясь, со светлым блеском в молодых глазах, быстро вышел из ложи».1
Таким образом, спрятавшись за маской молодого, чувствительного Сухощокова, Набоков позволил своему воображению отринуть смерть Пушкина
как роковую, судьбой однозначно предначертанную: а может быть, не была
она
