Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Характеризуя силу и самостоятельность итальянских коммун, обычно приводят гордые слова некоего Бетто Брунеллески: «Флорентийцы никогда ни перед каким синьором не склоняли рогов»[628]. Но эти слова были в сущности, напыщенной ложью. В могущественной Флоренции за время жизни Данте побывали немецкие всадники Манфреда, французские наемники Карла Анжуйского и рыцари Карла Валуа. Флорентийцы непрерывно подвергались интригам и угрозам пап и соглашались в 1273, 1279 и 1304 гг. на их временный протекторат, подчинялись Роберту Неаполитанскому, трепетали перед соседними тиранами Угуччоне и Каструччо Кастракани, пережили несколько дворянских мятежей – и все это, повторяем, лишь за время жизни Данте.

Несмотря на относительную слабость итальянских феодалов, борьба с ними оказалась для коммун, даже таких мощных, как Флоренция, несравненно более трудным и длительным делом, чем, скажем, для северофранцузских коммун. Разрозненные итальянские города вынуждены были каждый в одиночку вести отчаянную войну не только против «своего», местного дворянства, но и против стоявших за его спиной европейских феодальных сил. Отсутствие центральной королевской власти невероятно осложняло эту борьбу и нередко обрекало ее на серьезные поражения. Одним из таких поражений был ознаменован для Флоренции 1301 г., когда флорентийцы – увы! – «склонили рога» перед французским принцем и папой, когда в городе возобладала дворянская партия черных гвельфов, а будущий автор трактата «О монархии» был обречен на вечное изгнание.

Следует признать, что, несмотря на местный сепаратизм, итальянские купцы и ремесленники – «пополаны» – были объективно заинтересованы в ликвидации раздробленности; как и повсюду в Европе, в этом ощущалась жгучая потребность. Но, разумеется, благодаря особенностям развития итальянских городов, они могли бы принять объединение лишь на определенных условиях. Их устроила бы национальная династическая власть, уничтожение светского господства пап и сохранение при этом максимума коммунальных свобод, максимума городской автономии. Историческая действительность не предоставляла такого варианта объединения. Но передовая мысль итальянской ранней буржуазии не желала смириться. И на протяжении веков настойчиво искала выход.

Искал и Данте.

«Сад империи»

Идея всемирной монархии – плоть от плоти Данте. Она выношена им в мучительных скитаниях и, выстраданная, заполнила собой все сто песен «Божественной комедии». К XIV в. «Священная империя германской нации» одряхлела, неудачная борьба двух Фридрихов с папами надломила ее. Не странно ли, что именно на эту искусственную империю, не имевшую ничего в будущем и оставившую в прошлом кровавую память о себе в Италии, – не странно ли, что именно на нее возложил все свои надежды Данте? Перед нами по форме идея «всемирной» монархии. По существу же это идея монархии национальной, итальянской.

Данте представляет себе Италию как строго очерченное целое. В трактате «О народной речи» он указывает точные географические границы итальянской народности, обсуждая, не слишком ли велики чужеродные примеси в Триесте и Турине. Он обнаруживает понимание национальной общности, когда пишет: «Те из обычаев итальянцев являются благороднейшими, которые свойственны не одному городу, а всем коммунам Италии»[629]. Насчитывая «в сем малом уголке мира» свыше 1000 мелких и 14 основных говоров, Данте подчеркивает, что существует возвышающийся над хаосом местных наречий «народный язык, принадлежащий всей Италии»[630]. И поет в «Пире» горячий патриотический гимн в честь этого языка.

Пусть не смущает нас, что Данте именует общеитальянский язык «придворным». Как раз это лучшее доказательство его политической проницательности. «Мы называем язык придворным по той причине, что, если бы мы имели в Италии двор, он (язык) был бы придворным, ибо двор есть общий дом для всего королевства и августейший правитель всех частей королевства». Но, с горечью замечает поэт, «наш язык странствует как чужак и укрывается в ничтожных приютах, ибо нет у нас двора». Поэтому говорить, что народный язык «утверждается при высочайшем итальянском дворе, кажется вздором…». «Однако на это легко ответить», замечает Данте. И далее следует смелое рассуждение: «Хотя в Италии и нет двора (если понимать его в качестве единого, как двор, например, немецкого короля), однако члены его у нас имеются и, как в Германии они объединены одним государем, так у нас они объединены благодатным светом разума; поэтому было бы ложно считать, что итальянцы лишены двора, хотя государя мы и лишены; мы имеем двор, но он находится в телесном рассеянии»[631].

Мысли Данте выражены с удивительной тонкостью. Под словом «двор» он понимает национальность, воплощенную в монархии, как в своем государственном единстве. Итальянская народность, обладая языковой и духовной общностью (скрепленная «благодатным светом разума»), лишена, однако, «телесного», т. е. политического, единства, лишена того «государя», о котором позже будет тосковать Макьявелли.

Внутри Италии нет силы, способной покончить с «телесным рассеянием» и создать «общий дом» итальянцев. Неприемлемо для Данте и чужеземное, например французское, господство. Номинальную власть Священной империи заменить было нечем. И Данте видел один лишь выход: превратить номинальное единство в действительную государственную общность под скипетром всемирного монарха.

Но разве это не означало бы отдать Италию в руки как раз чужеземных, немецких императоров? Нет! И здесь мы подходим к самой сути дантовского проекта.

Поэт полагал, что не Германия, а Италия должна стать центром всемирной империи и носителем императорской власти – лишь римский народ, избранный Господом. Доказательству посвящена целиком вторая книга трактата «О монархии». Данте развертывает обильную схоластическую аргументацию, исходя исключительно из истории древнего Рима. Именно античная Римская империя, а не средневековая, служит отправной точкой рассуждений Данте. Его идеал – эпоха Августа: «Только при божественном монархе Августе монархия была совершенной, а мир пребывал в покое. И что тогда человеческий род был счастлив в спокойствии всеобщего мира, сочли достойным засвидетельствовать все историки и знаменитейшие поэты… и, наконец, Павел назвал это счастливейшее состояние „полнотой времени“»[632].

Может быть, кто-нибудь возразит (предвидит Данте), что власть римских императоров основывалась не на постановлениях вселенского собора, не на требованиях права, а просто на завоеваниях, на силе оружия. На это поэт отвечает: избрание императора – дело Бога, но не людей, не способных прийти к единодушию. Латиняне были отмечены Господом, и сила их легионов явилась не причиной создания империи, а лишь орудием в руках небесного провидения.

Генриха VII Данте приветствует как преемника именно Цезаря и Августа, а не Барбароссы или Фридриха II. Данте не устает восхвалять античные времена, когда Италия была объединена и Рим являлся центром великого государства – «камни стен его заслуживают поклонения, а земля, на которой он стоит, достойна людского почитания и восторга».

Но дальнейший ход истории не удовлетворяет Данте. Папы присвоили себе светскую власть, Италия