Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Сено было отпущено каждой ферме, пусть по-хозяйски расходуют, — раздраженно сказал Али. — Еще какие вопросы? Каждую корову подводить к вам на веревочке не буду — сами считайте.
Жамилят понимала его состояние: в груди у него обида, еще переживает тот черный для него день, когда на собрании сняли с поста председателя, и стоит сейчас произнести резкое слово, как он вспыхнет, взорвется, наговорит массу дерзостей и глупостей, о чем впоследствии, несомненно, будет жалеть.
— Али! — Жамилят вложила в это слово всю силу чувства: «Да не враг ты мне, и не хочу, чтобы стал врагом, пойми!» И заметила: с лица бывшего председателя исчезло напускное безразличие. — Али, — тише повторила она. — Ты знаешь хозяйство лучше меня. Ознакомь нас с ним.
— Найдется много людей, которые могут познакомить с хозяйством. И потом... Жамилят, знай ты хозяйство хуже меня, тебя бы не поставили председателем.
Больно полоснули по сердцу его слова. Жамилят поморщилась, словно ощутила физическую боль. И он это заметил. Покраснел до корней волос. Наверное, ему стало стыдно за слова, которые он сказал.
А она подумала: «У него сейчас такое настроение... От него мало пользы...» Но спросила все же еще раз:
— Что ты предлагаешь мне... нам... сделать в первую очередь? Скажи прямо и откровенно.
Он резко поднялся:
— Скот надо спасать — вот что! — крикнул он и погрозил куда-то в окно. Кому?
За окном мела вьюга.
Встала и Жамилят.
— Харун, возьми колхозную машину, езжай на фермы за реку, — приказала она. — Мы втроем — Иван Иванович, Али и я — поедем на городском «газике» на кошару в Куру-кол.
2Резкий холодный ветер, мятущийся снег.
Под каменными и плетневыми оградами намело большие сугробы. Селение затянуло белесой пеленой. Ветер в клочья разрывает дым, поднимающийся из труб. И будто нет неба, а просто туман над головой.
Али не помнил такой ранней и суровой зимы в здешних местах. Обычно выпадет снег, повьюжит, но через неделю-другую проглянет солнце и слижет снег с земли. А нынче — что ни день, то пурга. И холода — что твой Север.
Возле правления их поджидал «газик». Выехали из села и свернули влево, двинулись по едва заметным санным следам.
С тяжелым сердцем ехал Али в Куру-кол. Когда сидел в правлении и слушал разговор о сене, ему стоило больших усилий не выдать своего волнения. Действительно, куда оно делось? Рассчитывал, что хватит до весны. И вот тебе!.. Кто же виноват? С точки зрения Жамилят и этого товарища из управления, конечно, он, Али. А Харун? Для него это тоже неожиданность. А ведь, бывало, Харун неотступно вникал во все колхозные дела, ничто не укрывалось от его взгляда. Однако с некоторых пор — Али не заметил, когда именно произошла эта перемена, — Харун все менее и менее ревностно относился к колхозным делам, все больше и больше замыкался в себе. Случалось, встретятся наедине, поговорить бы, вспомнить старое, столько дорог прошли вместе, а говорить-то вроде и не о чем, и хочется поскорее разойтись в разные стороны.
Как-то Али остался в правлении один на один с Харуном. Запер свой кабинет на ключ, достал из стола бутылку коньяку, подмигнул другу юности, мол, давай-ка прополоснем горло.
Но Харун как-то странно взглянул на него.
— Ты чего, не хочешь?
— Нет, Али, мне нельзя, у меня язва желудка.
— Язва? Первый раз от тебя слышу.
— А я ведь говорил, да ты, видно, мимо ушей пропустил.
— Не может быть!
— Факт.
— Извини, друг, может и так. Сам знаешь, сколько разных забот на плечах, разве упомнишь все.
Молча кивнул тогда Харун, соглашаясь, Да, забот много...
Али взглянул на него и как бы увидел другими глазами — действительно лицо темное, худое, — а сколько морщин на ставшем огромным из-за залысин лбу! — на щеках коричневатые пятна. Харуна точил тяжелый недуг.
— И давно ты болеешь?
— С год.
— Ты знаешь, попробуй серебряную воду и облепиховое масло. Говорят, хорошо помогает.
На этом их разговор закончился. Харун тогда заторопился по каким-то своим делам. И когда за ним закрылась дверь, Али выпил стакан коньяку и, не закусывая, отправился на молочную ферму, думал по дороге, что Харун сильно переменился за последние годы, но в чем именно была перемена, понять не мог. Подспудно чувствовал, что Харун в чем-то не одобряет его. А однажды, словно невзначай, кинул реплику:
— Скажи, Али, когда ты был на войне командиром стрелкового батальона, о чем ты думал, получая приказ?
— Странный вопрос. Думал о выполнении боевых задач.
— А о людях ты не думал, — как-то отрешенно, самому себе сказал Харун.
— Чего ты придумываешь? Почему об этом спросил?
— Сердце у тебя очерствело, Али.
— У меня? Сердце? Ерунду какую-то говоришь.
— Не я один, все так говорят.
— Есть такая пословица: на каждый роток не накинешь платок. Ты хочешь, чтобы я всем угождал. Тогда бы мне на шею сели, а она у меня не железная.
Кажется, это был их последний откровенный разговор, как раз накануне отчетно-выборного собрания. И Али чувствовал, что Харун даже обрадовался, что его сменила Жамилят. Что ж, пусть покажет себя перед новым начальством. А он-то, Али, считал, что Харун пойдет за ним в огонь и в воду, — видимо, ошибался.
Шофер включил первую скорость и оба моста, но машина двигалась еле-еле, снег был глубок. Заносило то влево, то вправо. Дворники едва успевали стряхивать со стекол снежную. накипь. Не ехали — с трудом карабкались на возвышенность.
След санных полозьев исчез. Шофер и Али всматривались вперед во все глаза: где дорога? Впереди двигалось какое-то черное пятно. Машина как бы осела на задние колеса, громко прорычав, остановилась.
— Всадник, — сказала Жамилят, тоже всматриваясь в снежную заметь. — К нам повернул.
Али открыл дверцу машины и тут же почти по колено увяз в снегу. Человек на коне приближался. Кто же это мог быть? Лошадь и всадник покрыты инеем; всадник держится в седле как-то неуверенно, раскачиваясь, точно маятник.
Али наконец признал во всаднике Азрета Аланова, заведующего овцеводческой фермой в Куру-коле, неприметного на вид мужичонку лет тридцати, с маленькой головой, похожей на редьку.
—
