Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1315 г. Данте мог воспользоваться амнистией и вернуться во Флоренцию. В соответствии с новым законом для этого нужно было подвергнуться публичной церемонии покаяния и внести денежный залог. Кто-то из флорентийцев поспешил уведомить поэта. Данте ответил удивительным письмом.
«Нет, не таков путь возвращения на родину, отец мой. Но, если я узнаю от вас и от других, что возвращение не умалит славы и чести Данте, я отзовусь на это торопливыми шагами. Если же иначе вернуться нельзя, я не вернусь во Флоренцию никогда. К чему? Неужто мне не будут всюду светить те же солнце и звезды? Или я не смогу под любым небом доискиваться до сладчайших истин, ежели не вернусь обесславленный и опозоренный во Флоренцию, к ее народу? И я, конечно, не буду нуждаться в куске хлеба»[785].
Мы мало знаем о последних годах Данте. Впрочем, эти годы были заполнены созданием «Чистилища» и «Рая». Здесь и нужно искать главное. Данте жил в Вероне, но много путешествовал. При дворе Кан Гранде он, видимо, чувствовал себя не слишком уютно. В конце концов поэт нашел пристанище у гостеприимного Гвидо да Полента, властителя тихой Равенны.
В «Пире» еще раз возникает тема корабля-судьбы. Но теперь его влечет не легкий ветер любви и не буря изгнания. Наступают старость и смерть. Душа со спущенными парусами входит в гавань успокоения и предается воспоминаниям; так купец, подплывая к порту, подсчитывает прибыль, вспоминает, как она досталась ему – «и благословляет проделанный путь»[786]. «Вот человек, который от самого дна вселенной и досюда увидел одно за другим наказание, очищение и блаженство».
В 1321 г. Данте завершил «Комедию». Его путь был проделан.
В ночь на 14 сентября 1321 г. Данте Алигьери скончался.
Глава 4
У истоков гуманизма
«Истинное мерило человеческого благородства»
Звенящие в кармане купца или банкира полновесные флорины неуклонно вели к пересмотру социальных ценностей. Веселый певец сьенских улиц Чекко Анджольери был тысячу раз прав, когда писал об этих флоринах:
Они прославят и дадут дерзанье,
И все таланты заиграть заставят,
Все сделают возможными мечтанья.
Не говори же: «Род меня прославит!»
Коль денег нет – напрасны ожиданья,
Скажи: «Я прах, и мною ветер правит».
За несколько десятилетий до Чекко болонский нотариус Бене ди Болонья отметил то же самое в своем «Письмовнике» – не так, правда, красноречиво, но зато более кратко: «Святейшая в наши времена вещь величие богатства»[787].
Богатый пополан скупал дворянские земли и подавал к взысканию дворянские векселя, шею ни перед кем не гнул и держался с достоинством. Оставалось идеологически оформить то, что на деле совершили деньги. У феодалов была в деталях разработанная культура с выспренными правилами «куртуазности» и изысканнейшей поэзией трубадуров. Нужно было создать в противовес нечто не менее импонирующее.
Так возникает морально-эстетический идеал «сладостного стиля». Благородство происхождения заменяется личной доблестью. Основатель этой поэтической школы Гвидо Гвиницелли заявлял в ставшей затем каноном канцоне «Любовь всегда ищет приюта в благородном сердце»: «Солнце ежедневно освещает грязь, но грязь остается презренной, а солнце не теряет жара. Иной человек говорит: „Я благороден ибо таков мой род“. Он подобен грязи, а благородство – солнцу. Ибо нельзя поверить, что может быть благородство без мужества, благородство, доставшееся по наследству»[788].
Итак, мерилом человеческого достоинства объявлялось «благородство сердца». Куртуазная поэзия тоже восхваляла возвышенность души. Но души рыцаря, только рыцаря. А поэты «сладостного стиля» лишили куртуазный идеал сословной основы. Они взяли из него очень многое, включили почти все его нормы в свой моральный кодекс, оснастив схоластическим рационализмом. Однако родовитость как непременное, само собою подразумевавшееся условие – выбросили.
Это происходило в конце XIII в., когда над Италией едва забрезжил рассвет новой эры. Ранней буржуазии только предстояло выкристаллизоваться и начать свою тяжбу со старым миром. Пока она была еще частью этого мира и дышала его воздухом. Вся ее идеологическая работа могла вестись только в старых формах, которые казались неподвижными, а на самом деле меняли содержание в ее руках. В те времена право на моральное превосходство мог дать лишь аристократизм. Поэтому вместо благородства происхождения ранняя буржуазия выдвинула благородство духа. Это, по сути, первый побег того растения, которое позже даст пышный цвет гуманизма. Интеллектуальный аристократизм поэтов «сладостного стиля» перейдет в аристократизм гуманистов: тот и другой выросли на одной социальной почве, тот и другой означают самоутверждение пополана в обществе, где пока господствует дворянская мораль. «Сладостный стиль» еще не расстался со средневековой поэтической традицией, а гуманисты уже отметают феодальную культуру. Но это – вехи одного пути[789].
Алигьери, начав как верный ученик Гвиницелли, создал высочайшие образцы «сладостного стиля». И хотя он очень быстро перерос своих учителей и для его мощного реализма оказались слишком тесными рамки утонченной стилизации болонского мастера, он бережно сохранил главное в школе Гвиницелли – не поэтические условности, а социальный идеал «благородной души». Данте, развивая идеи знаменитой канцоны Гвиницелли, перед которым он до конца жизни преклонялся и называл не иначе, как «великий Гвидо», также сочиняет канцону о «благородстве» и пишет к ней ученый комментарий, составивший четвертую книгу трактата «Пир». В «Пире» передовое мировоззрение эпохи впервые предстало в зрелой и развернутой форме. Позднее Петрарка и Поджо Браччолини лишь повторят мысли Данте.
«Я оставлю мой сладостный стиль, которым пользовался, рассуждая о любви, и скажу о добродетели, делающей человека истинно благородным, в жестких и острых стихах»[790].
Учение флорентийского изгнанника об «истинном мериле человеческого благородства» было дерзким вызовом вековым традициям. Поэт прекрасно сознавал это. Он подчеркивал, что выступает против господствующих, общепринятых представлений, которых придерживаются «почти все» без каких-либо логических оснований, как чего-то само собой разумеющегося. Среди человеческих заблуждений «я особенно осуждаю одно, которое не только вредно и опасно для тех, кто в нем пребывает, но и другим, порицающим его, приносит беду и ущерб. Это – заблуждение относительно человеческих достоинств, заложенных в нас природой, и относительно того, что следует называть „благородством“. В результате дурного обыкновения и малого разумения, это заблуждение настолько укоренилось, что почти все имеют на сей счет ложное представление. А ложное представление породило ложные оценки, ложные же оценки породили несправедливые почести и поношения. Из-за
