Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ее настолько редко рвут, отец,
Чтоб кесаря почтить или поэта,
К стыду и по вине людских сердец…
Нужно знать, чем был для Данте титул императора, чтобы оценить силу этого дерзкого сопоставления: поэт рядом с кесарем.
«Комедия» откроет ему путь на родину, надеется Данте, и коронование лавром состоится во Флоренции…
В ином руне, в ином величьи звонком
Вернусь, поэт, и осенюсь венцом
Там, где крещенье принимал ребенком, —
убаюкивает себя мечтами изгнанник[825]. Однако как все сложно в нем! Он, вопреки своей этической теории, смущенно восхваляет благородство крови, но казнит за это же Омберто; он благоговеет перед славой рыцарских времен, но сам жаждет иной славы.
«Не ниже ангелов!»
В «Аду» есть замечательная сцена. После долгого подъема по адским кручам Данте, задыхаясь от усталости, присел передохнуть. И…
Теперь ты леность должен отмести, —
Сказал учитель, – лежа под периной
Да сидя в мягком, славы не найти,
Кто без нее готов быть взят кончиной,
Такой же в мире оставляет след,
Как в ветре дым и пена над пучиной.
Встань! Победи томленье, нет побед,
Запретных духу.[826]
Вслушайтесь в эти слова. Старое мироощущение не знало такой бодрой воли, такой неиссякаемой энергии, такого жгучего стремления оставить след в делах и памяти человеческой, выразить свою индивидуальность. Средневековому аскету был бы непонятен гремящий призыв Вергилия. А Данте воспрянул в ответ: «Идем, я бодр и смел!» – и старается скрыть, побороть усталость. Кровь флорентийского горожанина кипит в нем, слава маячит перед глазами, слава, в которой спасенье от небытия. Ибо Данте забывает тут о своем католицизме: не в небесах, а на земле хотел бы он жить вечно, в памяти грядущих поколений, «среди людей, которые бы звали наш век старинным…».
Правда, в разговоре с Одеризи слышится, как будто, нечто другое:
О тщетных сил людских обман великий,
Сколь малый срок вершина зелена,
Когда на смену век идет не дикий!
Кисть Чимабуэ славилась одна.
А ныне Джотто чествуют без лести,
И живопись того затемнена.
За Гвидо новый Гвидо высшей чести
Достигнул в слове; может быть, рожден
И тот, кто из гнезда спугнет их вместе,
Мирской молвы многоголосый звон
Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;
Меняя путь, меняет имя он.
В тысячелетье так же сгинет слава
И тех, кто тело ветхое совлек,
И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»,
А перед вечным – это меньший срок,
Чем если ты сравнишь мгновенье ока
И то, как звездный кружится чертог.
Подобное отрицание славы говорит в ее пользу красноречивее, чем десятки восхвалений. «Цвет славы – цвет травы». Но не потому, что она суетна, противоречит христианскому смирению и аскетической морали, а потому что
…лучом согрета,
Она линяет от того как раз,
Что извлекло ее к сиянью света.
Одна слава затмевается другой, большей. Это не отрицание славы с «небесной» точки зрения, а утверждение земной относительности ее. Более того, сомнения возможна ли личная слава неожиданно превращаются у Данте в гимн нескончаемому развитию творческих сил человечества. За Чимабуэ Джотто, за Гвиницелли и Кавальканти – он, Данте: все выше взлетают живопись и поэзия. Так всегда бывает, «если на смену век идет не дикий». На смену шел не дикий век. Наступало Возрождение.
Америка будет открыта через полтора столетия. Но уже выпустил в свет свою книгу Марко Поло. В 1291 г. отправились в далекий путь – вокруг Африки в Азию – отважные братья Вивальди и не вернулись. Как дантовский Улисс… Образ Улисса овеян, говоря словами Энгельса, «характерным для того времени духом смелых искателей приключений».
Ни нежность к сыну, ни перед отцом
Священный страх, ни долг любви спокойной
Близ Пенелопы с радостным челом
Не возмогли смирить мой голод знойный
Изведать мира дальний кругозор.
А когда перед маленьким судном после долгой дороги открылась неведомая ширь Атлантического океана, и дрогнули сердца, Улисс обратился к спутникам с речью, звучащей поистине титанически:
О братья, – так сказал я, – на закат
Пришедшие дорогой многотрудной!
Тот малый срок, пока еще не спят
Земные чувства, их остаток скудный
Отдайте постиженью новизны,
Чтоб, солнцу вслед, увидеть мир безлюдный.
Подумайте о том, чьи вы сыны:
Вы созданы не для животной доли.
Но к доблести и знанью рождены[827].
Где социальные корни подобного мироощущения? Пожалуй, лучшим историческим комментарием к возвышенным словам дантовского Улисса могут служить советы флорентийского купца Джованни Морелли в его назидании сыновьям: «Не занимайся торговлей или иным делом, в котором ты ничего не смыслишь; делай то, что умеешь делать, а прочего остерегайся, чтобы не попасть впросак. И если хочешь во что-либо вникнуть, привыкай к тому сызмала, бывай с другими в лавках, в конторах, путешествуй, изучай купцов и товары, посмотри своими глазами на страны и земли, где ты замыслил торговать…»
С 18 лет, учит Морелли, следует, «приступая к торговле, немного изведать мир, взглянуть на города, узнать нравы, образы правления и местные условия». И посвятив этому три или четыре года, «ты станешь более опытным и сведущим во всем…»[828]
Какими бы далекими ни казались житейские наставления тертого флорентийского толстосума, обучающего своих детей великому искусству наживы, от благородной страсти Улисса к бесстрашному познанию мира, – все же рассуждения Морелли есть, так сказать, социальная изнанка
