Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ибо все дышит жизнью в «Комедии», и полон выразительности образ ее главного героя – самого Данте. «Он вполне жив»[847]. Он с какой-то варварской жестокостью издевается над своими врагами и восторженно прославляет друзей. Он полон то страха, то любопытства, то сочувствия и тысячи других чувств. И даже в Эмпирее Бернард Клервосский молится Богоматери о Данте: «Смири в нем силу смертных порываний»[848].
Среди многообразных «человеческих порывов» (i movimenti umani), пробуждающих в Данте человека нового времени, особое место занимает та страсть, о которой сказал он сам в беседе с Бонаджунтой: «Когда любовью я дышу, то я внимателен; ей только надо мне подсказать слова, и я пишу»[849].
Нельзя сказать, чтоб средневековье не воспевало любви: вопреки официальной, церковной морали существовала великолепная лирика трубадуров и вагантов. Но у трубадуров реальное чувство порой таится за покровом условности и стилизации; у вагантов оно обычно примитивно и беспорядочно, их любовные песни – чаще бунт крови, чем протест сердца против церковных догм.
А у Данте все поднято на такую высоту поэтического осмысливания, наделено такой чистотой и благородством, что от слез, проливаемых «сочувственным к муке сокровенной» поэтом во время рассказа Франчески, недалеко уже до сознательного разрыва с духом аскетизма. И все же несчастные влюбленные мучаются в Аду. Живая любовь заглушается у Данте «музыкой сфер» и превращается в любовь религиозно-мистическую, ту, что «движет солнце и светила». Только средневековому поэту могла прийти в голову мысль изобразить любимую женщину в виде отвлеченной аллегории, символом богословской премудрости.
Но вот появляется перед нами Беатриче на аллегорической колеснице, в окружении «праведного сонма» аллегорических старцев и аллегорических дев, в аллегорической одежде, три цвета которой означают три богословских добродетели. И что это? Теологическая категория? Или образ любимой, светлая память о которой согревала стареющего Данте? «Дух мой былой любви изведал обаянье», – восклицает поэт. И – потрясенный, «с мольбой во взоре» – оборачивается к Вергилию, чтобы сказать:
Всю кровь мою
Пронизывает трепет несказанный:
Следы огня былого узнаю.
Нет, это не просто схоластическая аллегория. Символический замысел, будучи связан с именем милой Биче Портинари, наполняется гулкими ударами сердца, прерывистым дыханием воспоминаний. Живая жизнь входит в символ, превращая его в неподдельную реальность. И наоборот, величественная аллегория, возникшая в искренне религиозном уме, окутывает Беатриче сверкающей одеждой, уносит ее в небеса. И облик ее приобретает стройность и торжественность, наполняется строгой одухотворенностью, напоминающей леонардовскую «Мадонну среди скал». Так религиозная аллегория и земная реальность переливаются одна в другую, просвечивают одна из-под другой. Эта психологическая двойственность является удивительной особенностью творчества Данте, цельного в самой своей противоречивости[850].
Но, в конце концов, потому лишь волнует высоко парящий над землей ослепительный образ Беатриче, что все же за ним дыхание совсем обычной, хотя и громадной, человеческой любви. Нет спору, что XXX песнь «Чистилища» – это изображение встречи души, прошедшей по кручам преисподней, с божественным откровением; это католический напев под высокими сводами готического собора. Но Данте не был бы «первым поэтом нового времени», если бы в той же XXX песне «Чистилища» не заключалось нечто совсем иное.
Уже уставший, стареющий человек встречается с любовью далеких юношеских лет. Какие воспоминания, какие слезы и терзания совести, раскаяние и просветление, какие боль и радость, какой яркий накал души! Целая повесть ушедшей жизни.
Была пора, он находил подмогу
В моем лице; я взором молодым
Вела его на верную дорогу.
Но чуть я, между первым и вторым
Из возрастов, от жизни отлетела,
Меня покинув, он ушел к другим…
* * *
Напряженный интерес к внутреннему миру человека во всей его полноте и яркости, сочувственное отношение к живым человеческим страстям, воспевание силы и дерзаний пытливого человеческого духа. Стремление к славе, честолюбивая жажда бессмертия в памяти людей.
Все эти черты, составляющие психологический фон творчества Данте, имеют глубоко социальный смысл, ибо они означают освобождение личности из оков аскетической морали.
Однако это освобождение – скорее стихийное и объективное, чем сознательное и субъективное. Данте – человек новой эпохи, который сам не осознал еще этого и который именно потому остается также средневековым человеком. То, что говорит Данте, порой совершенно отлично от того, что он собирается говорить. Религиозно-аллегорический замысел и план поэмы, мистическая символика чисел, огромная богословская эрудиция определили окраску «Божественной комедии». Но нельзя не ощутить, что формы, которые облекают идеологию Данте, результат своеобразной инерции, характерной, впрочем, в той или иной мере для всего раннего Возрождения. Непривычные мысли и чувства, подсказанные личным и социальным опытом, Данте пытался уложить в прокрустово ложе схоластического мировоззрения. Отсюда причудливое и сложное переплетение того, что вскоре погибнет, и того, что, пройдя красной нитью сквозь творчество Петрарки, Боккаччо и других, оплодотворит искусство будущего.
«Стихами моей Комедии клянусь»
Данте полагал, что в литературном произведении за «буквальным смыслом» следует искать иной, аллегорический смысл («тот, что таится под покровом этих вымыслов и является истиной, скрытой за прекрасной ложью»). Например, античный миф об Орфее, который пением приводил в движение деревья и камни, – в глазах Данте аллегория, и понимать ее нужно так: «мудрый человек своей речью успокаивает и смиряет грубые сердца».
Это, конечно, традиционный средневековый подход к искусству. Хотя Данте тут же роняет очень любопытное замечание: «Поистине теологи толкуют (аллегорический) смысл иначе, чем поэты; однако я намереваюсь следовать за поэтами и беру аллегорический смысл так, как им пользуются поэты». Значит, для автора «Пира» поэзия – всегда иносказание, но светское, а не религиозное.
Помимо аллегории в литературе могут быть еще два скрытых «смысла»: «моральный» и «агогический», т. е. богословский. Могут быть, но не обязательны. Искать религиозный, «агогический смысл» надлежит лишь в «писаниях, которые, обладая достоверным буквальным смыслом, значительностью своего содержания свидетельствуют о высших вещах, относящихся к вечной славе». Например, библейский рассказ о бегстве иудеев из Египта имеет в виду спасение души от греха.
Сквозь «буквальный смысл» должны просвечивать все остальные. Поэтический вымысел оказывается поводом для назидания. Расчленяя «прекрасную ложь», нужно обнаруживать за ней абстракцию. И хотя Данте всячески подчеркивает важность «буквального смысла», его теория о «четырех смыслах» повернута к прошлому[851]. Перед нами концепция символического искусства.
И всякий наставленье да поймет,
Сокрытое под странными стихами!
