Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Итак, теоретически признавая преимущества созерцания, Данте спешит обосновать свое внимание к «деятельной жизни». Он не отказывается почтить «воск», но сам устремляется к «меду». Автор «Комедии» многократно воспел человеческую активность. Этика Данте построена на понятии свободы воли и на требовании активности. Недаром в Чистилище есть даже особая кара за «вялую любовь к добру».
Точно так же Данте как будто готов, вслед за Фомой Аквинским, провозгласить, что вера выше разума[835]. Мы узнаем в «Комедии» о вере:
Она – основа чаемых вещей
И довод для того, что нам незримо.
И еще:
Нам подобает умозаключать
Из веры там, где знание не властно.
А знание не властно, когда дело доходит до всевозможных теологических тонкостей.
Поистине безумные слова —
Что постижима разумом стихия
Единого в трех лицах естества.
Поэт принижает разум перед лицом веры? Еще одна и притом худшая средневековая догма? С первого взгляда – так, на деле – иначе. Данте пишет в «Пире», что разум не в силах из-за недостатка фантазии понять божественные вещи. Незачем, однако, бранить за это человека. Тому виной не он, а мировая природа, т. е. Бог. Было бы гордыней задаваться вопросом, зачем Бог так устроил.
Здесь возникает весьма каверзное для Данте затруднение. Человек – совершенное существо, поскольку совершенен разум. Но разум не в состоянии постичь «Бога, и вечность, и первую материю». Следовательно, «естественная жажда знания» не удовлетворяется полностью. Как же быть с совершенством разума и человека, как неполному знанию стать источником счастья?
«На это можно дать ясный ответ». И Данте действительно дает очень ясный ответ. Он сводится к тому, что каждая вещь измеряется пределом внутренних возможностей. Ее совершенство – в достижении возможного предела. Человеческая жажда знаний определяется тем, что можно познать в «этой» жизни, «той наукой, которую можно получить здесь». А желать невозможного – противоестественно. «И так как нашей природе недоступно познание Бога и некоторых других вещей, то в нас и нет от природы стремления познать их». Так разрешается затруднение.
Вновь, ревностно следуя за Фомой Аквинским, мысль Данте вдруг делает смелый поворот. Пути поэта и знаменитого богослова неприметно, но, по существу, непримиримо расходятся. Фома отделял разум от веры, чтобы возвеличить веру. Данте низко склоняется перед верой, но возвеличивает все-таки разум. Он отстаивает независимость разума – по крайней мере в «этой» жизни. Он отстаивает независимость земных целей от небесных, философии от теологии, империи от папства[836]. Отсюда уже объективно недалеко до гуманистических идей.
Обосновывая этическую теорию, Данте вынужден был выступить против авторитета Аристотеля. В оправдание неслыханного поступка он «очень осторожно» утверждал, что неподчинение авторитетам порой бывает правомерным. Он, Данте, ни в коем случае не отказывается от «должного подчинения» авторитетам, но власть авторитетов имеет границы. Разве не сказал «учитель философии» Аристотель, что истина дороже друга? И Данте восхваляет «силу истины, которая побеждает любой авторитет»[837].
Философскую оригинальность Данте следует искать не столько в истолковании космогонических или иных вопросов, сколько в его очень свободном отношении к материалу, в самом подходе к проблеме знания и к философии. Гуманизм Данте мог просвечивать сквозь схоластику, ибо Данте умел выбрать в схоластике живые и сильные свойства, характеризовавшие былые периоды ее расцвета, изощренное и стройное движение логической мысли, гордый своей мощью рационализм. Нельзя забывать, что в начале XIV в. в Европе не было еще никакой другой философии, кроме богословской. Но в творениях Данте из кокона схоластики уже нетерпеливо выглядывает душа ренессансного человека.
В одной из глав «Пира» Данте рассуждает о доподлинности библейских чудес. Однако следующую главу начинает так: «Среди всех деяний божественной мудрости человек – самое чудесное»[838]. Человек – «божественное животное», а его душа – «благороднейшая из форм, порожденных под небесами». Данте любит слова Евангелия о человеке, который «не ниже ангелов». Он не удовлетворяется и этим: «Осмелюсь сказать, что человеческое благородство в том, что касается многих его результатов, выше благородства ангельского, хотя последнее в целом божественней».
Нас не должно поражать то обстоятельство, что Данте при помощи богословских рассуждений то и дело старается согласовать свое восторженное отношение к «рожденному летать человеческому роду» с католическими догмами. Поучительно сравнить Данте с одним из самых блестящих гуманистов Пико делла Мирандола, который в трактате «О достоинстве человека» писал: «В конце дней творения создал Бог человека, чтобы познал законы вселенной, научился любить ее красоту, дивиться ее величию… О, высокая благость Божественного Отца! О, дивное и возвышенное назначение человека, которому дано достигнуть того, к чему он стремится, и быть тем, чем он хочет… Человеку дана возможность опуститься до уровня животного, но также и возможность подняться до уровня существа богоподобного – исключительно в зависимости от своей внутренней воли».
Нетрудно заметить сходство рассуждений Мирандолы и Данте. Между тем, несмотря на религиозную терминологию, учение Мирандолы не имеет ничего общего с католическим миросозерцанием. Постоянные ссылки на Бога служат, в конечном счете, для доказательства божественности человека. Данте опирается на Фому Аквинского, но схоластические силлогизмы приводят его к неожиданным выводам, предвещающим уже трактат Мирандолы, и в пламенном рассказе Улисса слышится трубный глас нового времени.
Но иногда Данте как бы спохватывается. «Комедия» вдруг начинает звучать совсем по-иному. И после свежести морского простора, дышащей в словах Улисса, мы ощущаем затхлый запах монастырской кельи.
О христиане, гордые сердцами,
Несчастные, чьи тусклые умы
Уводят вас попятными путями!
Вам невдомек, что только черви мы,
В которых зреет мотылек нетленный,
На Божий суд взлетающий из тьмы[839].
Мы сразу отброшены на несколько веков назад, и если и напрашивается сопоставление, то уже не с Мирандолой, а с мистиком Бернардом Клервосским. С искренним умилением вслушивается Данте в «напев
