Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

Однако мы превратно оценим эстетические взгляды Данте, если увидим в них только это[853]. Нетрудно счесть флорентийца послушным учеником томистской эстетики. Но рассуждая об искусстве как теоретик, он оставался великим практиком. Разумеется, художественная практика Данте сильно обгоняла его теорию. Все же непонятно, как он мог бы стать «первым поэтом нового времени», не выходя за рамки средневековых представлений о задачах искусства. Восхваляя Данте-поэта и порицая Данте-мыслителя, полезно иногда вспомнить, что они были знакомы друг с другом. И если мыслитель впрямь плохо влиял на поэта, то разве поэт не оказывал благотворного воздействия на мыслителя? А если так, то не сложнее ли эстетика Данте, чем это кажется с первого взгляда? Ведь в устах создателя «Комедии» даже внешне традиционные положения приобретали особое звучание.

В «Пире» мы читаем: «Никакой художник не был бы в состоянии нарисовать фигуру, если бы он не представлял себе ее заранее такой, какой она должна быть»[854]. Это сказано не столько о метафизической божественной идее, предшествующей искусству, сколько о важности продуманного замысла, предшествующего воплощению. Это пишет автор поэмы, один план которой, по мнению Пушкина, гениален. Математическая точность и стройная логика композиции «Комедии» немыслимы без предварительных усилий ума, когда, по выражению Данте, «каждая часть прикладывает руку к главному замыслу»[855].

Точно так же, если Данте заявляет: «…очень часто форма не согласуется с намерениями искусства, ибо материя глуха и не отвечает», – то здесь не столько богословская мысль, сколько соображение мастера, знающего всю трудность поэтического ремесла[856].

«Рай» изобилует жалобами на творческие рифы. Нужно было придать пластическую достоверность и осязаемость небесным откровениям и восторгам: задача, ставившая подчас в тупик даже Данте. Поэт прибегал к риторическим умолчаниям. Рассказ делался прерывистым: «И так, при изображении Рая, святой поэме приходится прыгать, словно встретив препятствие на пути. Но тот, кто вспомнит о тяжести темы, лежащей на смертных плечах, не станет стыдить, если они дрожат под нею»[857].

Словесная материя казалась «глухой и не отвечала». Последняя песня «Комедии» полна сокрушений о несовершенстве человеческой речи. Впрочем, эти сокрушения – тоже расчетливый прием. Ибо как описать божественную красоту, недосягаемую для смертных? «Я думаю, что, конечно, только создатель постигает ее радость вполне». Ни один поэт не бывал столь сражен своей задачей, как я сейчас, продолжает Данте. Ведь «есть свой последний предел у каждого художника». Поэтому о Беатриче «да воспоет труба звучней моей, не такой чудесной»[858]. Ссылка на непостижимость высшей красоты – опять-таки не столько эстетический тезис, сколько способ косвенно возбудить воображение читателя.

Кроме сознания трудностей борьбы с косным, неподатливым материалом мы находим у Данте упоение творчеством: «… мастерство художника, который, им плененный, очей не отрывает от него»[859]. Это сказано о Боге, создавшем рай, но взято из опыта Данте. Так – упоенно – слушают он и грешники пение Каселлы в Чистилище. В эстетике Данте рациональный символизм противоречиво уравновешивается важностью непосредственного чувственного очарования. Тонко рассуждая о единстве в музыке строгой соразмерности и особой чувственной силы, Данте пишет: «Музыка влечет к себе человеческие духи, являющиеся преимущественно как бы парами сердца, так что они полностью замирают; и вся душа, слыша ее, и все духовные способности словно сосредоточиваются в чувственном духе, воспринимающем звуки». Музыка подобна «небу Марса». Оно, находясь, по представлению Данте, как раз посреди других «небес», воплощает геометрическую правильность. И вместе с тем «иссушает и сжигает вещи, ибо жар его подобен огню»[860]. Такова и музыка.

Данте сам играл на лютне и рисовал, дружил с крупными музыкантами и живописцами своего времени. Ощущение чувственной (и, значит, вполне земной) природы искусства пробивается у него вопреки средневековой символической теории. Оно составляет часть сознательного преклонения перед человеческими художественными возможностями, которое позже станет одним из характерных признаков гуманизма.

Так возникает трещина в традиции. В творчестве флорентийца психологически и эстетически пробуждается личность.

О вы, которые в челне зыбучем,

Желая слушать, плыли по волнам

Вослед за кораблем моим певучим,

Поворотите к вашим берегам!

Не доверяйтесь водному простору!

Как бы, отстав, не потеряться вам!

Здесь не бывал никто по эту пору:

Минерва веет, правит Аполлон,

Медведиц – Музы указуют взору[861].

Приступая к описанию Рая, Данте обращается к читателям и подчеркивает величественную дерзость своего замысла. «Здесь не бывал никто по эту пору». Что же, в конце «Новой жизни» поэт обещал сказать о Беатриче «то, что никогда еще не говорилось ни о ком». И он это сказал. И знает это.

«Стихами моей Комедии клянусь тебе, читатель, да будут долго радовать они…»[862] Здесь, как и в наивно-горделивых заявлениях скульптора и ювелира Бенвенуто Челлини, прозвучавших через два века, нет хвастовства, а есть самосознание и самоутверждение художника. Чисто возрожденческая черта, и наметилась она впервые именно у Данте. Ибо когда поэт говорит: «Прекрасный стиль, что делает мне честь», – это связано с профессионализмом, который чувствуется у Данте очень ясно[863].

Он посвящает трактат «О народной речи» проблемам литературного языка, поэтики, жанров, методики. Думает о путях, ведущих к мастерству. Пишет об искусстве в «Пире», рассуждает в «Комедии» об особенностях обновленного им «сладостного стиля» или провансальской поэзии. Он толкует о преимуществах прозы перед поэзией или о непереводимости стихов на другой язык[864].

Кстати, Данте отрицает возможность полноценного поэтического перевода, потому что при этом теряется чувственная красота стиха, фонетическая выразительность подлинника, «разрушаются вся нежность и гармония». Он словно забывает, что аллегорический и иные логические «смыслы» поэзии вполне сохраняются и в переводе и что именно они составляют, по его собственным словам, цель и суть произведения. Он мимоходом низко оценивает художественное качество библейских псалмов, полагая, что они поблекли при двойном переводе с древнееврейского на греческий, а затем на латинский. Внезапное профессиональное суждение о Священном Писании забавно и показательно. На мгновенье смолкает католик, и говорит поэт о своем ремесле.

Эстетика Данте исподволь переступает средневековые границы. Вот Данте утверждает, что в поэзии «добродетель» важнее «красоты», ибо «добродетель» – в ходе мысли, а красота – в нарядности слов. Впрочем, не каждый читатель в состоянии уразуметь назидание. Пусть же он хотя бы почувствует красоту стиха – тут же неожиданно заключает Данте. «О люди, если вы не в состоянии понять смысл этой канцоны, все же не отвергайте ее; но обратите внимание на ее красоту, столь выдающуюся и по построению, что