Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ведь поражает не то, что в Аду Вергилию и Данте встречается Бертран де Борн, несущий в руках собственную голову[880]. Безголовое тело шагает вместе с другими, в обычной толпе грешников. Бертран держит голову за волосы, как держат фонарь, и, направляя ее, высматривает дорогу. А заговаривая с Данте, Бертран, стоящий внизу, под мостом, вытягивает повыше руку с головой, чтобы Данте было слышней. Вот это действительно поразительно! – материальность и конкретность, придающие мистическому повествованию полнейшую отчетливость.
Уголино, бешено грызущий голову Руджьери, оторвавшись, чтобы поговорить с Данте, вытирает окровавленный рот о волосы своего врага… Ангел, появившийся в Аду, отгоняет от себя смрад частыми помахиваниями левой руки… Тени мертвых, ангелы или бесы в любой потусторонней ситуации непринужденно совершают те самые обыденные поступки и привычные действия, которые совершали бы люди.
Основываясь на указаниях поэмы, комментаторы «Комедии» начертали схемы и адской воронки, и конуса Чистилища, высчитали длину кругов, высоту подъемов и спусков, глубину рвов, направление маршрута, захронометрировали каждый этап дантовских скитаний, начиная с лунной ночи на 8 апреля 1300 г., когда флорентиец встретился с Вергилием… Ибо воображение Данте деловито и не терпит расплывчатости – идет ли речь о путешествии по мохнатому телу сатаны или о метеорологических условиях Земного Рая.
Художественные приемы Данте часто сравнивали с графикой. В самом деле, хотя Данте мастерски пользуется цветом – линия для него обычно важней, рисунок преобладает над колоритом. Но это – объемная и движущаяся графика. Может быть, лучше говорить о «кинематографичности» Данте. Для современного восприятия именно так выглядит способность Данте отбирать немногие «кадры» и, чередуя широкие «планы» с укрупненными деталями, сливать их в целостную картину движения.
Вот один из эпизодов «Чистилища», встреча с Белаквой[881]. Данте и Вергилий видят огромную скалу. Подходят ближе. Группа людей лениво расположилась в тени под скалой.
Один сидел как бы совсем без сил;
Руками он обвил свои колени
И голову меж ними уронил.
И я сказал при виде этой тени:
«Мой милый господин, он так ленив,
Как могут быть родные братья лени».
Он обернулся и, глаза скосив,
Поверх бедра взглянул на нас устало;
Потом сказал: «Лезь, если так ретив».
Этот ленивый Белаква, глядящий поверх бедра, показан так, что совершенно ясны расстояние, точка и угол зрительного восприятия.
Конечно, «кинематографическое» толкование – лишь условный прием. Как, впрочем, и сравнение с графикой. Никто, разумеется, не собирается отождествлять перо поэта с резцом гравера или кинообъективом. Незачем, тем более, модернизировать «Комедию» и приписывать XIV в. свойства художественного мышления XX в. Но сопоставление с кино – естественное сегодня – помогает уяснить особенности осязательной фантазии Данте, его великолепное умение создавать динамичные зрительные образы из прерывистых впечатлений, при помощи «монтажа» мгновенных зарисовок.
Бертран, поднимающий руку с головой, или Белаква, взглядывающий на Данте, не меняя позы, изображены не статично, а через жест, причем мы видим их фигуры в совершенно точном ракурсе.
Вот поэты, крепко держась друг за друга, стоят в ладонях великана Антея, спускающего их в адское жерло. И Данте кажется, что громада наклонившегося Антея рушится на них: так, если стоять около Гаризенды, высокой башни в Болонье, и смотреть, как облако проплывает над нею, – кажется, будто башня падает навстречу.
Но Антей опустил поэтов в бездну
…и, разогнувшись, встал,
Взнесясь подобно мачте корабельной[882].
Другой пример – встреча со стражем Чистилища Катоном.
Мой вождь, внимая величавой тени,
И голосом, и взглядом, и рукой
Мне преклонил и веки, и колени[883].
Жест, взгляд, реплика Вергилия обозначены синхронно. Это не описание, а действенное обозначение.
Данте искусно пользуется формой рассказа от первого лица. «Комедия» – свидетельство очевидца о пережитом. Личный, субъективно-пристрастный подход – не только знак нового мироощущения, но и художественный принцип поэмы: реакция Данте на все увиденное и услышанное скрепляет пестрый потусторонний калейдоскоп, цементирует композицию, превращает эпос в лирику и в роман, обеспечивает непосредственность читательского впечатления. В отличие от Мильтона или Гете, «тот свет» подан через обычное человеческое восприятие.
Новые пытки и новых пытаемых
Я вижу вокруг, куда ни пойду,
Куда ни повернусь, куда ни посмотрю[884].
Недаром женщины на улицах Вероны, оглядывая смуглое лицо и черные курчавые волосы поэта, шептались, что на нем отблеск адского пламени.
Иногда Данте прибегает к простому описанию от своего имени. Иногда сообщает, что он сделал, сказал или ощутил по поводу представшей перед ним сцены. За знаменем «бежало такое множество людей, что я никогда не подумал бы, что смерть унесла столь многих»[885]. Это мысль, промелькнувшая в голове у наблюдателя. И читатель сам легко оказывается в позиции наблюдателя. Описывая грешников, вмерзших в озеро Коцит, Данте мимоходом замечает: «…и доныне страх у меня к замерзшему пруду»[886]. Излюбленный прием Данте – сопоставление химеры с чем-нибудь обыкновенным – подкреплен доверительным признанием. Любой замерзший пруд до сих пор вызывает у поэта ассоциации с чудовищным зрелищем, потрясшим когда-то; психологическая деталь своей достоверностью делает достоверным и озеро Коцит.
В Земном Раю Данте размышляет о первородном грехе. «Скорбно и сурово я дерзновенье Евы осуждал». Еще бы! – ведь из-за того, что Ева нарушила Божий запрет, человечество лишилось рая; причина скорбного дантовского осуждения, очевидно, заранее ясна. Но мы читаем: не помешай грехопадение,
Была бы радость несказанных сеней
И раньше мной, и дольше вкушена[887].
Т. е. «если бы она (Ева) была послушна», тогда он, Данте Алигьери, родился бы и жил в раю!
Это «мной» – изумительно.
Посреди адского скрежета, стонов Чистилища и райских хоров – один человек, автор и герой «Комедии». Он – в центре, и все располагается по окружности. То, что совершается в душе гениального путника, связывает воедино картину мира. Политика и религия, наука и мораль обретают смысл, проходя сквозь эту душу. История начинает вращаться вокруг индивидуума. Микрокосм личности вмещает в себя макрокосм. Мир очеловечивается.
Этот благословенный интерес к страстям и судьбам человеческим помогает нам сегодня понимать и любить Данте.
Некоторые выводы
Художественно-психологическая противоречивость Данте, как она ни показательна и ни любопытна сама по себе, является лишь выражением гораздо более глубокой раздвоенности его сознания. Ведь Данте не только поэт. Он
