Мертвые львы - Мик Геррон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ривер посмотрел на свой стакан. Он пил виски только с дедом. Может, это был своего рода ритуал.
— По-твоему, это возможно.
— По-моему, если Джексон Лэм подозревает, что на нашей территории проводится операция в старом московском стиле, то к нему следует прислушаться. Имя Литвиненко тебе ни о чем не говорит?
— Там не применяли яда, не оставляющего следов.
— Вот именно. Потому что та операция проводилась под черным флагом. Думаешь, они не смогли бы обставить все как несчастный случай? — (Одним из излюбленных приемов С. Ч. было обращать твой аргумент против тебя же; еще одним — не давать тебе шансов перегруппироваться.) — Кто жертва?
— Некий Боу. Ричард Боу.
— Господи, он был еще жив?
— Ты его знал?
— Не лично. Он был бегунком в Берлине. — С. Ч. отставил стакан и принял позу мудреца: локти уперлись в подлокотники, пальцы сплетены, будто держат невидимый мяч. — Как он умер?
Ривер объяснил.
— Ну, звездная карьера ему никогда не светила, — сказал С.Ч., будто нерасторопность покойного Дикки Боу напророчила ему смерть в автобусе. — До Первого дивизиона ему было далеко.
— До Премьер-лиги[8], — поправил его Ривер.
С. Ч. небрежно отмахнулся от этого мерзкого нововведения.
— Бегунок, ловко орудовал на панели. И кажется, был совладельцем ночного клуба. Или работал в нем. В общем, приносил всякие крохи: кто из чиновников изменяет жене или дружку и все такое прочее. Ну, ты представляешь.
— И все это фиксировалось в досье.
— Знаешь старую присказку про законы и колбасу? Ну о том, что лучше не смотреть, как они делаются?[9] Вот и с разведслужбой так же. — Он выронил невидимый мяч, снова взял стакан и задумчиво поколыхал его содержимое, так что янтарная жидкость омыла стенки. — А потом Дикки Боу ушел в самоволку. Тем и прославился. Загулял, да так, что тревожные огоньки замигали на всех коммутаторах, от Берлина до… Баттерси. Ох, прости. Аллитерация. Дурная привычка. В общем, от Берлина до Уайтхолла, потому что хоть он и был мелкой сошкой, но в то время никому не хотелось, чтобы британский агент появился на красном телевидении и вещал бог весть что.
— Это когда было? — спросил Ривер.
— В сентябре восемьдесят девятого.
— А, понятно.
— То-то и оно. В те дни игроки, особенно берлинские агенты, прекрасно понимали, что вот-вот что-то произойдет, и хотя вслух никто ничего не говорил — боялись сглазить, — но, думая об этом, все поглядывали на Стену. И никому, абсолютно никому не хотелось, чтобы какая-то мелочь нарушила ход истории. — Стакан качнулся сильнее, виски расплескался; старик снова поставил стакан на столик у кресла, поднес руку к губам и слизнул капли.
— А никому — это кому?
— Естественно, никому из наших. — С. Ч. озадаченно посмотрел на руку, будто забыл, для чего она, а потом уронил ее на колени. — Там ведь много не требовалось. Дикки Боу вполне мог стать той песчинкой, из-за которой локомотив истории сошел бы с рельсов. Поэтому, как ты понимаешь, мы очень хотели его вернуть.
— И, судя по всему, вы его вернули.
— Ну да, мы его нашли. Точнее, он сам нашелся. Объявился в городе как раз к тому времени, как мы готовы были поставить жирный черный крест на всех тех операциях, с которыми Дикки был хоть как-то связан. Ну а объявился он чуть ли не ползком. На ногах не стоял, если честно.
— Его пытали?
С. Ч. фыркнул:
— Нет, он был пьян в стельку. Правда, утверждал, что напился не по своей воле. Якобы его схватили и заливали спиртное в глотку, да так, что он даже испугался: мол, его хотят утопить в выпивке. Ну конечно, именно этого они и добивались. Если такого, как Дикки Боу, залить спиртным, он только бойчее станет.
— И кто же были эти «они» в данном случае? Восточные немцы?
— Нет-нет, бери повыше. Если верить Дикки, его схватили настоящие шпионы. Московские. И не из простых.
С. Ч. выдержал драматическую паузу. Иногда Ривер задумывался, как старик все это терпит, как совершает свои ежедневные вылазки — в мясную лавку, в булочную, на почту, — удерживаясь от соблазна устроить представление для несчастных обывателей. Потому что нынче С. Ч. просто обожал работать на публику.
— Нет, — сказал дед. — Дикки Боу утверждал, что его похитил не кто иной, как Александр Попов собственной персоной.
Это заявление, возможно, произвело бы больший эффект, если бы Ривер знал, кто такой Александр Попов.
Святого доведет до самоубийства, подумала Кэтрин Стэндиш.
Боже святый!
В меня вселился дух матери.
Именно эту фразу она употребила чуть раньше применительно к Джексону Лэму: мол, он святого доведет до самоубийства. Она даже не представляла, что когда-нибудь произнесет ее вслух, но это все-таки произошло: рано или поздно превращаешься в собственную мать. Или в отца. Так или иначе, но это всегда случается, если позволить жизни обтесать себя, сточить все грани индивидуальности.
Когда-то у Кэтрин были грани, но много лет края ее жизни были расплывчаты и обтрепаны, а по утрам она не знала, что произошло ночью. Догадаться об этом позволяли только следы рвоты и секса, синяки на руках и на бедрах. Ощущение, что тебя пожевали и выплюнули. Из всех связей в жизни Кэтрин самой продолжительной стала ее связь с алкоголем, но, как всякий сожитель-насильник, спиртное раскрыло свою истинную сущность лишь под конец. Поэтому сейчас все грани Кэтрин были гладко стесаны; в своей квартире на севере Лондона она заваривала себе одинокую чашку мятного чая и размышляла о лысых мужчинах.
В ее жизни не было лысых мужчин. В ее жизни сейчас вообще не было мужчин, таких, которые бы что-то значили; да, на работе были коллеги мужского пола, она даже питала некоторую привязанность к Риверу Картрайту, но собственно мужчин в ее жизни не было, а к Джексону Лэму это относилось вдвойне. Тем не менее она размышляла о лысых мужчинах; особенно о том из них, который мельком взглянул на камеру видеонаблюдения, прежде чем под проливным дождем пройти чуть дальше по перрону, вместо того чтобы сесть в вагон под навесом. И о шляпе, которой на этом лысом мужчине не было, потому что за две минуты перед этим он оставил ее в автобусе.
А еще она думала — это случалось очень часто, — как легко сбегать в магазин за бутылкой вина и
