Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Консерваторы берут неловкость, которую либералы испытывают из-за того, что их коллектив сформирован советской прогрессистской историей, и доводят ее до прямого отрицания, утверждая, что нет никакой необходимости, чтобы эта история сформировала этот коллектив. Многочисленные советские ученые и инженеры 1960-х годов могут теперь считать, что как группа они существовали всегда. Таким образом, советский социалистический проект прошел путь от интеллектуального дискомфорта до полной ненадобности, а вместо него появляется «Россия, которую мы потеряли» – миф о государственном устройстве прошлого, не требовавшем радикального пересмотра, и миф, что сегодня политическая активность должна диктоваться в первую очередь страхом радикального пересмотра. И даже если либеральная интеллигенция не удержится и поставит советским правым на вид их явное сотрудничество с авторитарным государством, правые всегда могут указать на Россию до революции и сказать: «Хорошо, но вы же согласны с нами в том, что вас тоже пугает революция. Мы, как и вы, думаем, что в ней не было необходимости, что ничего существенного она не достигла. Единственная разница между нами в том, что мы, как любил выражаться Шульгин, более последовательные контрреволюционеры».
3. Смеешь выйти на площадь?
Советский гуманизм и неодекабристский протест для класса ИТР
Хорошо, что Александр не считал себя тираном и на свой счет не принял.
Натан Эйдельман. Апостол Сергей
Полковники и прапорщики
22–23 августа 1968 года Александр Галич написал «Петербургский романс», как будто о декабристах, но явно откликающийся на текущие события. В этом стихотворении уже немолодой лирический герой – «полковник я, а не прапор» – сначала вспоминает «безусых мальчишек», которым хватило «безумия» выйти на Сенатскую площадь 14 декабря 1825 года, и упрекает их за горячечные мечты: «Отчизна! Тираны! Заря свободы!» Затем он вспоминает, что и сам когда-то восклицал: «Тираны!», и размышляет, не предал ли свои юношеские идеалы. Заканчивает он уже в настоящем времени, говоря в первом лице множественного числа и во втором лице единственного:
И все так же, не проще,
Век наш пробует нас —
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь,
Можешь выйти на площадь,
Смеешь выйти на площадь
В тот назначенный час?!
Где стоят по квадрату
В ожиданьи полки —
От Синода к Сенату,
Как четыре строки?![100]
Эзопов язык песни Галича легко считывается: он отсылает к реакции советских диссидентов на подавление Пражской весны – кто посмеет «выйти на площадь», чтобы протестовать против советского вторжения в Чехословакию? Этот текст стал стимулом или фоном для нескольких смельчаков, действительно вышедших на Красную площадь 25 августа с плакатом: «За вашу и нашу свободу»[101]. Я не собираюсь оспаривать ни их бесстрашие, ни бесстрашие самого Галича. Однако неодекабристская протестная риторика его стихотворения отозвалась далеко за пределами диссидентского круга. Как прозвучавший в нем призыв «выйти на площадь» циркулировал в позднесоветском социальном пространстве, достигнув гораздо более широкой позднесоветской аудитории, потреблявшей массовую версию дискурса либеральной интеллигенции? Как такая циркуляция меняла представления об интеллигенции, заложенные в текстах Галича и других авторов? Иначе говоря, как мог принадлежащий к элите антисоциалистический Субъект досоветского прошлого – Субъект, явно присутствующий в декабристском стихотворении Галича, – интерпеллировать (окликать) широкую аудиторию, сложившуюся в результате политики советского просвещения и очень часто узнававшую о либеральных писателях и художниках только благодаря общедоступным советским каналам? Какого рода массовый политический дискурс сформировался в результате этого общения неоимперского интеллигентского Субъекта с потенциально вовлеченными в него массами при посредстве советского государства?
***
Начнем с подробного анализа исторической аналогии с декабристами, проведенной Галичем. Его «прапоры» рискуют всем в безнадежной борьбе с государственным колоссом, пока полковники наблюдают, ничего не предпринимая, – они, как скажет позже Солженицын, «тайно в кармане» показывают властям «шиш»[102]. Однако в стихотворении не упомянуты прапорщики или полковники, активно преданные режиму. В рамках стихотворения такие люди просто немыслимы. В мире стихотворения каждый слышит призыв «на площадь», а нравственная дилемма строится вокруг цены пассивности. Универсальный императив «что-то делать» и становится критерием для моральной оценки персонажей Галича. Этот императив приобретает тем больший вес, что в данном конкретном коллективе пассивный конформизм слишком легко рассматривать как лоялизм. Ведь прапорщики и полковники Галича получили свои офицерские звания именно от того тиранического правительства, против которого они теперь должны выступить. Наконец, сравнение с декабристами, судьба которых читателю уже известна, говорит о неизбежности поражения – но привлекательного и вознаграждаемого в нравственном отношении. Безнадежный бунт меньшинства может стать боевым крещением, пройдя через которое, конформистская, раболепная элита превратится в элиту достойную – в тех, кого Солженицын назовет «праведниками» в противоположность «образованщине»[103]. Или, если говорить в категориях аристократизма, стать декабристом – значит предъявить права на романтическое представление о дворянстве, которое заслуживает своего благородного статуса, потому что стоит выше других в нравственном отношении.
На первый взгляд, среднего пути между тем, чтобы остаться дома, и тем, чтобы «выйти на площадь», в стихотворении Галича нет. Но сам пафос заданного Галичем вопроса – «Смеешь выйти на площадь?» – предполагает, что существует и другой ответ, помимо простого «да». Конечно, советские диссиденты более или менее буквально выходили на площадь, но вряд ли они были единственными адресатами Галича. На тот момент Галич – популярный, хотя и полузапрещенный автор-исполнитель, 1960-е годы – пик его славы в так называемом движении КСП (Клуба самодеятельной песни). При относительной известности Галича его стихотворение также подразумевает, что многие полковники и прапорщики слышат тот же вопрос, слышат его моральный императив, но перед ними необязательно встает реальный выбор: выйти или отсиживаться. В первой главе мы уже говорили об осмыслении этого потенциального коллектива как политического актора.
Для таких мыслителей, как Померанц и Лотман, интеллигентность служит средством формирования оппозиционного сообщества, в конечном счете способного произвести антиавторитарные изменения. Сами изменения совершаются в результате влияния интеллигентного сообщества, но все происходит каким-то косвенным, пассивным образом. Именно подобная идеология элитарного транзита прослеживается в лотмановской трактовке декабризма, в его эссе «Декабрист в повседневной жизни». Как отметила Людмила Тригос, Лотман сознательно,
