Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Политиздат, этот цербер официального советского дискурса, обеспокоенный закоснелой ортодоксальной риторикой и неумением «принимать во внимание потребности читателей»[110], приступил к десталинизации уже через несколько месяцев после смерти Сталина в 1953 году, поставив цель привлечь массовую аудиторию, которая бы сплотилась вокруг революционеров прошлого. Джонс поясняет:
В условиях, когда партия неоднократно высказывала пожелание, чтобы политическая литература была менее сухой и больше воздействовала на эмоции, не говоря уже об акценте на психологической и моральной глубине, которой ожидал от своих граждан развитой социализм, тонкие биографические портреты ценились как никогда. Личность стала важнейшим критерием, определявшим восприятие текстов этой серии и влиявшим на развитие моделей повествования. Тексты, не показывавшие уникальную личность, обедняли насыщенную эмоциональную и духовную жизнь своих героев, а кроме того, отталкивали читателей, то есть не выполняли свою функцию как пропаганда (и как литература)[111].
Руководители Политиздата, как демонстрирует Джонс, пытались вовлечь массы в позднесоветский проект, заставив их проникнуться мыслью, что советское государство является долгосрочным проектом образцовых исторических личностей – честных революционеров прошлого. Они полагали, что убедить в этом людей в послевоенные десятилетия можно, потому что образованность, доступная некогда только представителям элиты, теперь, в социалистическом государстве, доступна всем (может, и не всем с социологической точки зрения, но всем с точки зрения «советской революционной действительности», как говорилось на языке соцреализма). Именно поэтому Политиздат и другие позднесоветские организации решили сделать ставку на произведения о декабристах, в частности книги Эйдельмана и Окуджавы. Сегодня многие либеральные интеллигенты с любовью вспоминают обоих писателей как полудиссидентских «белых ворон», которые каким-то образом исхитрились пробраться в партийное святая святых и сказать свою направленную против режима правду изнутри, так что его стражи даже ничего не заметили[112]. Но, как справедливо пишет Джонс, они прекрасно все замечали. Можно даже сказать, что, так же как собеседники Юрчака, считавшие себя либералами, вытесняли свою оппозиционность по отношению к режиму, живя при этом в соответствии с коллективными оппозиционными ценностями, так и режим вытеснял то, что знает об оппозиционности либералов, давая им слово, потому что либеральная риторика была созвучна постсталинскому повороту к идее личности. Ведь если говорить о советской доктрине, личность была не только по определению антисоветской либеральной ценностью, но и ценностью социалистической – начиная с просветителей XVIII века, предшественников радикально настроенной имперской интеллигенции, и тем более после смерти Сталина[113].
Гуманизм как зона неразличения
Если говорить о гуманизме в целом и декабризме в частности, между режимом и внешне противостоявшим ему дискурсом либеральной оппозиции существовала зона неразличения, которую можно выявить в таких артефактах, как популярные книги о декабристах Эйдельмана и Лотмана. Начнем с небольшого, но выразительного текста – «Серно» Эйдельмана, рассказа о Николае Серно-Соловьевиче, написанного в 1966 году. Этот рассказ, впервые опубликованный в юношеском журнале «Знание – сила» и позже входивший во многие авторские сборники, повествует о революционере 1860-х годов, а не о декабристе. Однако у Эйдельмана Серно далек от стереотипного советского представления о революционере и скорее напоминает образ, нарисованный в эссе Лотмана. Сначала Эйдельман дает портрет Серно:
…Очень высокий, спокойный, но притом какой-то легкий, поджарый. Лицо с чертами крупными и глазами умными, справедливыми. Пожалуй, что-то от Рахметова, от Базарова. Но только у тех глаза, наверное, пожестче[114].
Затем Эйдельман поясняет, что Серно – романтик, что в душе он шиллеровский маркиз Поза, которого «мучают некоторые вопросы, которые иным подпольщикам и в голову не придут». Он чувствует, что, если человек «честен и смел, ему будет несколько стыдно, что вот – прятаться приходится… Серно хочет показать, что он и ему подобные – не боятся. Он не рисуется своим риском. Просто думает, что так будет честно и полезно»[115]. Риск, который берет на себя Серно, состоит в том, что он решает напечатать брошюру с критикой аграрной политики правительства и подписать ее своим именем. Затем он становится российским посредником Александра Герцена, живущего в изгнании в Лондоне и издающего оппозиционный журнал «Колокол». Наконец, в 1862 году Серно арестовывают, но даже после ареста он продолжает писать политические памфлеты, обращенные к царю, в надежде его переубедить. Серно пытается защищаться и юридическим путем:
Из 32-х заключенных один Серно знает свои права и требует, чтобы ему дали эту записку [обобщающую записку о деле]. Ему дают. Другие узники, с детства привыкшие, что власти можно все, а подданным – ничего, даже и не подозревают, что им тоже можно ознакомиться со всем делом[116].
Серно высылают в Сибирь, где он вскоре умирает при неясных обстоятельствах, но Эйдельману важен не столько финал, сколько присущее Серно искусство жить. Своим смелым, интеллигентным, честным и романтическим поведением Серно показывает, что «главное – быть и остаться человеком!»[117]
Является ли «Серно» образцовым советским текстом о личности революционера, или же он только маскируется под такое письмо, а на самом деле это либеральный текст, рассчитанный на воодушевленных советских диссидентов, знающих, как правильно читать книги, – или же ни то ни другое? Члены подпольного либерально-диссидентского Клуба Рылеева и создатели его самодеятельного студенческого журнала «Русское слово» в 1966 году пришли к выводу, что перед ними образец эзопова языка. Рылеевцы назвали свой клуб в честь казненного поэта-декабриста, а для журнала позаимствовали название у радикального издания 1860-х годов (эти читатели Эйдельмана явно тоже хотели закрыть глаза на разницу в борьбе с режимом в 1820-е и в 1860-е годы). КГБ быстро прикрыл клуб, но его организаторы успели переправить номер своего журнала на Запад, где он вышел в составе антисоветского эмигрантского толстого журнала «Грани»[118]. В этот единственный выпуск они включили множество собственных, откровенно вторичных, неодекабристских стихов и существенно сокращенную версию «Серно», куда редакторы-студенты внесли одно, но красноречивое изменение: фразу Эйдельмана: «Главное – быть и остаться человеком!» они вынесли в отдельный абзац, добавив еще два восклицательных знака[119]. Таким образом, они превратили увещевание Эйдельмана в собственное кредо.
Из истории Клуба Рылеева можно сделать вывод, что текст
