Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов

из «полудиссидентской» подозрительности ко всему советскому отказывается от характеристики декабристов как «дворян-революционеров», которые «разбудили Герцена», который разбудил народников, которые разбудили большевиков[104]. Интерпретация Ленина не нравится Лотману, потому что она подчиняет декабристское движение появившимся позже неотесанным радикальным социалистам «с базаровскими замашками», чье стремление к революционному насилию привело к еще худшей большевистской диктатуре. Разумеется, автор «Декабриста в повседневной жизни» не может открыто отрицать, что декабристы действительно предвосхитили такую форму насильственной смены режима, но он спасает «дворян-революционеров» от самих себя, усматривая их наследие не столько в революции, сколько в более возвышенном проекте воспитания личной антиавторитарной позиции как нового культурного идеала. Главный вклад декабристов, как утверждает Лотман, не в первом шаге к революции, сделанном ими в 1825 году, а в «школе гражданственности», существовавшей до и после восстания и учившей остальную элиту быть порядочными людьми. Поэтому Лотман так превозносит князя Волконского, который просто, но с достоинством держится на сибирском базаре. Но в таком случае все высшее общество, даже если оно самыми тесными узами связано с властью самодержца, может измениться к лучшему, кое-чему поучившись у Волконского. Предположим, другие дворяне могут начать относиться ко всем российским подданным, будь то при дворе или на базаре, как к гражданам, в равной мере заслуживающим вежливого обращения и правовых норм, – то есть люди, имеющие политические права благодаря своему социальному статусу, могут быть немного декабристами, не отказываясь при этом от царских привилегий, от которых вынужден был отказаться Волконский, когда «вышел на площадь».

Безупречные «личности» декабристов – это слово многократно воспевается в эссе «Декабрист в повседневной жизни» – положили начало культурно-просветительскому проекту русской интеллигенции. Это произошло вопреки тому, что такие личности родились в среде потомственного дворянства, которое владело крепостными и получало чины от царя. Само собой, уникальность их личностей к тому же не позволяет допустить, чтобы декабризм послужил первопричиной русского революционного движения, а значит, и советской тирании. Вместо того чтобы нести косвенную ответственность за одиозный советский режим, декабризм становится отправной точкой для культуры русской интеллигенции, по определению легитимной, так как она по определению «хорошо воспитана». Вот почему Лотман проводит границу между декабристами и грубыми разночинцами «с базаровскими замашками». И все равно эссе Лотмана завершается примерами «хорошего воспитания» среди ссыльных декабристов, а не всех остальных людей дворянского происхождения, близких к их кругу и испытавших, как утверждается, воздействие декабристской «школы гражданственности», хотя для этого им не пришлось поступиться ни статусом, ни богатством. Это наводит на мысль, что искусство «повседневной жизни» не полностью заменяет нравственное испытание огнем. Моральный императив Галича здесь не отодвигается в сторону; акцент на личности предвосхищает будущую более открытую борьбу за свободу. Интеллигентская культурность в конечном счете спасет Россию от тирании. В этом будущем всех, кто жил безупречно, а значит, своим поведением приближал конец режима, задним числом оправдают, но в какой-то момент «выйти на площадь» все же придется.

Нетрудно догадаться, как это связано с дискурсом о позднесоветской интеллигентности как форме антисоветской оппозиции, особенно после 1968 года. Представитель интеллигенции, наблюдавший расправу Брежнева над диссидентами после подавления Пражской весны, не обязан участвовать в отчаянном, бессмысленном протесте, чтобы доказать свое «хорошее воспитание», – он может избрать более продуктивное долговременное противодействие, оставаясь безукоризненной, утонченной личностью. В конце концов этот долговременный проект принесет плоды. Как я уже говорил в первой главе, в разгар 1968 года такие мыслители, как Григорий Померанц, были уверены, что урожая ждать недолго. После краха, наступившего в этот переломный исторический момент, оказалось, что наступление либеральной победы, видимо, затянется. Но в целом программа позднесоветской либеральной идеологии не изменилась: искусство духовно утонченной частной повседневной жизни – то есть «декабризм без декабря» – в конечном счете приведет ненавистный режим к концу.

Акцент на антисоветском воспитании человеческой личности – своеобразная реакция на проблему, связанную с тем, что сама социально-экономическая возможность якобы антисоветского воспитания обусловлена советской властью. Такая реакция не столько решает проблему, сколько и в какой-то степени признает ее, и вытесняет из сознания (по аналогии с высказыванием, знакомым психоаналитику: «Да, я знаю, но все же…»). Это «запирательство» от истории общества между временем декабристов и позднесоветской эпохой происходит на двух уровнях.

1. Явный тезис дискурса об интеллигентности заключается в том, что повседневная частная жизнь может иметь политический смысл, даже – а может быть, особенно – если человек всячески отрицает такую возможность в разговоре с внешними наблюдателями. Так, «обычные» люди, жившие в позднесоветскую эпоху, говорят Алексею Юрчаку, что они совершенно не думали о том, чтобы «выйти на площадь», и что Сахаров для них «не существовал»[105]. Однако при этом, как отметили в ответ на работу Юрчака Бен Натанс и Кевин Платт, его информанты склонны к такому отрицанию, потому что им приходится «делать вид, будто» их проект частной жизни в соответствии с гуманистическими принципами «лишен более широкого политического смысла»[106]. Декабристский дискурс в интерпретации Лотмана отвечает этому подразумеваемому, но вытесненному «более широкому политическому смыслу» – подтачиванию авторитаризма. Вот почему Субъект этого дискурса не винит себя в малодушном конформизме, как винит себя полковник у Галича или как Солженицын винит многих своих современников-шестидесятников. Позднесоветский Субъект, подразумеваемый Лотманом и описанный Юрчаком, слышит призыв диссидентов «выйти на площадь» и не считает, что игнорирует его. Но, овладев искусством быть личностью, можно считать себя частью коллектива, по умолчанию не причастного к «режиму». Можно сделать своим образом жизни «вненаходимость» (то есть занять позицию «вне» или «выше» официальной дискурсивной структуры, накладываемой режимом на социальное пространство, которым он управляет)[107], но подразумевается, что такая эмоционально насыщенная, отстраненная жизнь – тоже форма «выхода на площадь», только неявного, рассчитанного на «своих», тех, кто в курсе дела и принадлежит к «нашему» неформальному сообществу[108].

2. Косвенно неодекабристский Субъект отказывается признавать факт конформизма, заключенный в ощущении собственной гуманистической оппозиции по отношению к линии партии. Такое отрицание, в свою очередь, влечет за собой отрицание, что человек осознает, сколь широк может оказаться круг тех, кто «в курсе». Информанты Юрчака в целом воспринимают гуманизм как нечто столь органически антисоветское – и тем более это верно применительно к декабризму в песне Галича и в эссе Лотмана. Но ведь это ощущение антисоветской самоочевидности формируется в рамках полностью мейнстримной позднесоветской культуры, в которой память о декабристском движении в целом и о его гуманистическом посыле в частности давно являлась общим местом. Все советские граждане знали о декабристах из обычных советских школ, где учились десятки миллионов людей, и из официальных массовых изданий