Россия, которую мы потеряли. Досоветское прошлое и антисоветский дискурс - Павел Хазанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В «Апостоле Сергее», опубликованном в 1975 году в серии Политиздата «Пламенные революционеры», рассказывается о жизни и эпохе Сергея Муравьева-Апостола, руководителя Южного общества, и главный герой изображен все в том же ключе: «Сначала Человек – потом Дело». На этот раз характеристика Муравьева исходит от Льва Толстого, однако Толстой в «Апостоле Сергее» очень схож с Достоевским в «Лунине». Как и там, русский классик порицает стремление декабристов к политическому насилию, но вместе с тем отзывается о герое повести как об «одном из лучших людей своего, да и всякого, времени»:
…Мнение это особенно дорого, так как Лев Николаевич не разделял основных идей Сергея Ивановича, считал ложным путем мятеж, восстание, пролитие крови, даже ради самой благородной цели. <…> Толстой откладывает начатый роман о декабристах, но через год-другой опять к нему возвращается. Отчего же? Да оттого, что многие декабристы были чистыми, хорошими людьми и нравственность их была такой, какую Лев Николаевич мечтал вообще видеть в людях. Итак: кровь, бунт – нет; но люди-то какие![132]
Эйдельман возвращается к Толстому в финале, во время затянутого, на сорок пять страниц, описания казни Муравьева и других четырех декабристов 13 июля 1826 года. Здесь он снова постулирует первостепенное значение индивидуальных человеческих качеств:
…Толстой, как обычно, чувствует главное; от оценки общих идей он идет к личностям… это для него важнейшее дело при оценке событий, едва ли не более важное, чем сама идея… Главный вопрос – до каких пределов человек может оставаться человеком[133].
Однако, в отличие от «Серно» и даже «Лунина», где, несмотря на возможный диалог с режимом, способность «оставаться человеком» приписывается исключительно борющимся против режима революционерам, а не представителям самого режима, в «Апостоле Сергее» эта моральная граница систематически размывается и скорее создает ощущение шаткого перемирия между двумя сторонами. Так, текст начинается с парадокса: отец главного героя был порядочным, просвещенным человеком и притом влиятельным приближенным Павла и Александра, потому что в то время «лучшие, талантливейшие люди – еще вместе с властью»[134]. Юные братья Муравьевы задаются вопросами: «Кого любить? Кого ненавидеть?» – потому что у них «никак не выстраивался мир, четко разделенный на хороших и плохих»[135]. Братья Сергей и Матвей взрослеют, переезжают из Франции в Россию, участвуют в войне 1812 года и вступают в протодекабристские тайные общества, продолжая встречать сложных оппонентов. Даже император Александр, услышав о возможном заговоре, никого не арестовывает: «Не мне их судить»[136]. Эйдельман объясняет эти слова царя тем, что Александр в молодости сам был либералом и к тому же принадлежал к числу заговорщиков, убивших его отца, Павла I. Сергей и Матвей спорят с «сильным противником – Николаем Михайловичем Карамзиным», который, как им кажется, поддерживает тиранию, хотя сам он обвиняет в тирании Александра: «Дерзко! Хорошо, что Александр не считал себя тираном и на свой счет не принял»[137].
Зыбкость нравственных границ не исчезает, даже когда «Апостол Сергей» приближается к развязке – к 1825–1826 годам. В день восстания в Петербурге Бибиков, зять братьев Муравьевых-Апостолов, получает травму. Их кузен Александр Муравьев тоже на Сенатской площади, «не в мятежном каре, а среди правительственных войск»[138]. Когда Сергей и Матвей узнают о восстании и увечье Бибикова, они расстроены. На основании скудных свидетельств Эйдельман строит эмоциональные гипотезы:
…Из-за чего загрустили братья? <…> Из-за Бибикова? <…> Побит Бибиков их друзьями, единомышленниками. После сын Бибиковых женится на дочери Никиты Муравьева, и в этой семье будет культ декабристов; но пока Бибиков – враг. Все смешалось, все идет не так, как желали…[139]
Даже явные тираны получают некоторое снисхождение. Когда Пушкин «смело» заявляет Николаю, что «14 декабря вышел бы на площадь – „там были мои друзья“», император, как поясняет Эйдельман, может отчасти понять поэта: «…Ну, если друзья – дело особое… Друзья, честь, дворянская корпоративность…»[140] Николай даже сожалеет о казни Рылеева: «Я жалею, что не знал о том, что Рылеев талантливый поэт; мы еще недостаточно богаты талантами, чтобы терять их», – и Эйдельман полагает, что царь говорит искренне[141]. В сцене на эшафоте эта тенденция достигает пика. Сергея уже вздернули, но вдруг веревка обрывается. Его и еще двоих приходится вешать повторно. Сергей восклицает: «Бедная Россия! И повесить-то порядочно у нас не умеют!»[142]Наблюдавший за казнью Бенкендорф едва не теряет сознание и произносит: «„Во всякой другой стране…“ – и оборвал на полуслове». Эйдельман рассуждает:
…Сейчас на секунду вообразим: трое сорвавшихся, оцепенение, доносится чей-то крик: «Во всякой другой стране!..» Могут вдруг совпасть слова казнимого и казнящего! <…> Кто сказал? Генерал? Преступник?[143]
Этот миг на эшафоте, когда мысли Бенкендорфа «совпадают» с мыслями Сергея, можно истолковать как цинично, так и с некоторой надеждой. Он словно бы говорит, что Бенкендорф и Брежнев, декабристы и диссиденты, а теперь еще и сотни тысяч читателей книг из серии «Пламенные революционеры», выпускаемых крупнейшим в стране издательством, – все они знают, что Россия в плачевном состоянии. Или, если процитировать первое предложение другого известного романа 1970-х из той же серии, «к концу семидесятых годов современникам казалось вполне очевидным, что Россия больна»[144]. Циник сказал бы, что такое единодушие недорогого стоит. Но Эйдельман настаивает, что история декабристов – это история «лучших людей своего, да и всякого, времени», которых никак не назовешь циниками. А значит, когда один из «лучших людей» в чем-то согласен с Бенкендорфом, это свидетельствует о чем-то другом: благодаря этому согласию они каким-то образом вместе способствуют уходу от тирании. В этом согласии участвуют и отец Сергея, и Карамзин, а иногда даже самодержцы Александр I и Николай I.
Заурядный персонаж истории
Примечательно, что Эйдельман, либеральный писатель, заканчивает как будто бы даже некоторым сочувствием к Николаю I. Но в силу идеологического акцента на личности, свойственного серии «Пламенные революционеры», траектория его мысли в «Апостоле Сергее» именно такова. Делая упор на всеми разделяемые гуманистические идеи,
