Глазами надзирателя. Внутри самой суровой тюрьмы мира - Нил Сэмворт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В первые годы моей работы в крыле К у нас этот динамичный аспект безопасности был превращен в своеобразное искусство. Если назревали неприятности, именно отношения между персоналом и заключенными были ключом к исправлению ситуации. Если надвигалась буря – было видно сразу. Парни начинали поглядывать друг на друга, смотреть на тебя немного по-другому; ты шел в камеру, и, конечно же, было ясно, что что-то не так. Только что атмосфера была оживленной, и вдруг – тишина.
Заключенные не любят стукачей, но если это в их интересах, они дадут тебе знать.
«Мистер С., загляните в камеру номер семнадцать». Зэк может сделать это, потому что мы хорошо ладим, но еще он не хочет неприятностей. Как только раздается сигнал тревоги, первое, что делают офицеры, – это закрывают заключенных в их камерах. В идеале, как только проблема решена, все выходят наружу, но чаще всего из-за нехватки персонала людей закрывают до самого вечера. Никто не выходит позвонить жене, принять душ или покурить.
По утрам все крыло обычно было очень тихим. Субботы и воскресенья тоже, как правило, проходили мирно, учитывая, что никто не ходил на работу и многие валялись в постели весь день. Никто не спешил что-либо делать; это похоже на то, что происходит на свободе по выходным. С достаточным количеством персонала они были даже скучными, честно говоря. Оставаясь в блоке, а не запертым в камере, с восьми до половины четвертого… ты не хочешь бунта, но, черт возьми, есть только так много чая и ничего больше – какая тоска. А потом внезапно все бросаются во двор, как будто кто-то кинул туда пакет с наркотиками. Так что да, смены могут быть скучными, но все может измениться в один момент, в любое время дня и ночи. Именно это и делало работу тюремного офицера такой нервирующей и – по крайней мере, время от времени – такой захватывающей.
В первые два года работы в крыле К, когда персонала хватало, мы работали в парах, подстраховывая друг друга. Часто я работал с Прицепом Питом, а иногда с Нобби Нобблером, парнем, который определенно был себе на уме. Нобби тогда было лет сорок, и он был крупным парнем – около 114 кг, – хотя впоследствии сильно похудел из-за болезни. Пожалуй, он не был самым крутым парнем на планете – не все там были бывшими военными офицерами, – но был смелым и отлично общался с зэками, Нобби был по-настоящему забавным ублюдком. Любой, кто может принести хоть немного юмора в тюрьму, будет популярен там, потому что больше смеяться не над чем. Если, конечно, это не шутка над тобой. Иногда он нарочно устраивал какое-то дерьмо, этот Нобби, он словно бросал в тебя словесные ручные гранаты.
– Ты что, позволишь им уйти безнаказанными? – спрашивал он, заводя и подстрекая кого-нибудь.
Я думаю, что заключенные восхищались его смутьянством.
Как и всем остальным, сначала я ему не понравился. Он человек с хорошим вкусом. Но через некоторое время мы поладили – у нас оказалось много общего. Мы не общались вне тюрьмы, но наши смены всегда проходили хорошо. Если мы вдвоем дежурили в блоке и один из нас шел за жрачкой, он говорил об этом другому. Когда кто-то шел звонить, то предупреждал. Сходить в туалет – та же история. Некоторые могут подумать, что это слишком, но наши подопечные были действительно сложными парнями. У нас было сорок камер для наблюдения, и всегда нужно было знать, где находятся коллеги – на случай, если кого-то из них затащат в камеру.
Из всех, с кем я когда-либо работал в крыле К, за исключением, возможно, Пита, Нобби был моим самым любимым напарником. Он был просто превосходен. Однажды около четырех часов пополудни к нам перевели парня из медицинского отделения, коренастого иностранца, которого мы поместили в последнюю камеру. Он порезался. По моей шкале от одного до десяти он получил бы тройку. В больнице сделали все, что могли, и он вернулся к нам, хотя не хотел этого. Он все еще находился на протоколе ОУЗКР (оценка ухода за заключенными и командной работы), который офицеры заполняли четыре или пять раз в день, если считалось, что заключенный находится в опасности, и было нужно присматривать за ним. Там отмечался прогресс заключенного, что выдавалось после первоначальной оценки личности, когда составлялся план лечения для обеспечения безопасности.
В дверях камер есть смотровая панель – вертикальная щель за металлической заслонкой, чтобы было видно, что происходит внутри. Я заглянул в камеру, а он сидел в углу, этот парень. Пробыл с нами всего полчаса, а уже раскачивался и резал себя острым предметом, который где-то нашел. Царапины – ну, может, чуть больше. Было немного крови, но – он не видел меня – парень плескал воду на руку, из чашки, чтобы было похоже, что крови много. «Черт бы тебя побрал, – подумал я, – персонал крыла этого не потерпит. Он возвращается в медицинское отделение». Но тот, кто его найдет, будет заполнять кучу бумаг, поэтому я вернулся и прислонился к лестнице. Я не злодей – было видно, что парень не умирал. Нобби, который как раз заваривал чай, подошел и протянул мне кружку.
– Ты проверил этого болвана? – спросил он, прихлебывая чай.
Я покачал головой, мол, нет, не проверил. Поэтому он подошел туда – с чаем в руке – и заглянул в камеру. Должно быть, он простоял так добрых десять секунд, прежде чем оглянулся, скорчил рожу и сказал, что я козел.
– Эй, полегче, – сказал я немного обиженно.
– Ты козел, Сэмворт. Но сначала я допью чай.
Через несколько мгновений в крыло пришла офицерша, сопровождавшая заключенного, как это бывает в тюрьме строгого режима. Это называется прогон. Вы носите с собой рацию, просите разрешение на перевод, один офицер сопровождает максимум восемь осужденных. Она хотела узнать, все ли в порядке с тем парнем, которого она привезла из медицинского отделения раньше – того, что с бакенбардами, как у принца Альберта. Мы заверили ее, что с ним все в порядке, зная, что пол его камеры, скорее всего, уже превратился в кровавую реку. Почувствовав что-то неладное, она сама пошла посмотреть на него.
– О
